Лёня пришёл по всей форме: на шее были платок и бусы, в руках Евангелие, а на дворе 1975 год, сами понимаете. Обед прошёл под его проповеди, я была в кайфе от зрелища.

— Параноик в бусах, — сказала мама.

— Он не параноик, — уточнила я. — У него в военном билете написано шизофрения и эпилепсия.

В нашем кругу иметь психиатрический диагноз было престижней, чем теперь иметь особняк. В каком-то смысле это было справедливо — советская власть не могла заставить этих людей играть по своим правилам, кроме того, все диссиденты были объявлены сумасшедшими.

Потом Лёня сообщил, что решил остаться с женой, и я даже была приглашена на тусовку, где она присутствовала, оказавшись красивой девушкой постарше меня. Дальше мы страдали на публику от невозможности воссоединения. Финал стоил старта. Он пригласил в новую квартиру на высоком этаже без телефона. Всё пространство пола и полок было занято его изобразительными творениями. Я в очередной раз подробно усомнилась в их гениальности.

— Ты пожалеешь об этом, — сказал он, сценично изорвав и скомкав часть работ, и со скорбным лицом вышел в ванную. Когда вернулся, с рукава его светлой рубашки живописно текла кровь. Сев так, чтобы она по возможности капала на смятые гениальные творения, он закурил и повёл светскую беседу, заметив, что раз он не гений, то я стану единственной свидетельницей его смерти от потери крови.

Телефона не было. Дверь была заперта. В дом ещё не заселились люди. Мне было семнадцать. Это было сильным ходом для моего жизненного опыта. В течение часа я умоляла, извинялась, сожалела, хвалила, клялась и унижалась с целью перевязать его честно разрезанные вены. Поглумившись, он сдался, и, изорвав простыню на ленточки, я наложила жгут, как фронтовая санитарка. От нервного напряжения я спала как убитая. Когда проснулась, он сидел в свежей рубашке, на столе стояли цветы, а в мороженое на завтрак были нарезаны персики. Персики меня доконали. Я бросилась делать перевязку и обнаружила, что рана на нём заживает, как на героине фильма «Солярис», а около неё целый лес рубцов, когда-то работавших последним аргументом в споре. И по ним, как возраст пня по кольцам, можно сосчитать количество романов. После Лёни я долго держала вокруг себя только платонических мальчиков, дарящих гладиолусы.

Мне исполнилось восемнадцать. Экзамены надвигались. В шпаргалки я больше не верила, к тому же выяснилось, что почти все кореша поступили в прошлом году по блату. У меня блата не было. У меня вообще ничего не было, чтобы сражаться с этим миром, кроме внешности и мозгов, и за то, и за другое я только кроваво расплачивалась. Пора было пустить это в оборот. Подготовка к экзаменам заключалась в кроении кофты, Верка помогала. Объём груди у меня был в два раза больше объёма талии, и в кофту была вмонтирована кнопка, которая, расстёгиваясь при еле заметном сведении лопаток, демонстрировала соотношение объёмов. Я выбрала экзаменатора с самым сальным взглядом, дело было беспроигрышное.

Как честный офицер, я свела лопатки, только отлично ответив на вопросы билета, потому что сыпят на дополнительных.

— Ах, извините, — сказала я, сведя лопатки и мило залившись краской. — У меня порвалась кофта.

— Счастье спрашивать такую абитуриентку, — перегнулся через стол преподаватель, чуть не упав головой в моё декольте. — Вы блестяще подготовлены. Я буду вести у вас на третьем курсе спецсеминар, я запомню вас!

«Запомни, запомни, козёл. Уж тогда я тебе всё скажу, что о тебе думаю», — хихикала я про себя, унося пятёрку, а с ней и поступление. Поступала на вечерний. Дневной исключался из-за отсутствия комсомольской корочки, на вечернем это никому не могло прийти в голову. Надо было устраиваться на работу, и, снова прочесав конторы, я устроилась курьером в архитектурное заведение, базирующееся в Донском монастыре. Это было красиво. Полдня бродила по Донскому кладбищу возле барельефов с храма Христа Спасителя, а потом везла куда-нибудь бумажки.

На философском факультете оказалось редкостное количество идиотов. Собственно, курс делился на романтических головастиков вроде меня, партийных кретинов и перепуганных нацменов. Было весьма интересно, как с трудом говорящие по-русски нацмены сдадут историю философии, логику и высшую математику. Сдали!

У меня появились новые подружки. Хорошенькая девочка, живущая с наркоманом, зачем-то запихнутая на философский мамой, работающей в МГУ. После университета она выбросилась с пятого этажа, свихнувшись на жидо-масонском заговоре, по счастью, осталась в живых. И Зара из Еревана, тоже зачем-то засунутая на философский дядей, замом министра. Зара ходила в красном пальто, жёлтых сапогах, зелёных перчатках и с живым цветком в руке. Борясь с унылой московской палитрой, она рисовала сюрные картинки и гадала на кофейной гуще. Квартира Зариного дяди с камином была в Старосадском переулке, вместе с моим Арбатом, университетом и стритом составляла золотое кольцо, по которому круглые сутки пульсировала жизнь.

Мы ходили только на интересные лекции, но атмосфера общей суетливости и стукачества всё равно вынимала душу. Зарка писала картины, я — стихи. Энергетически мы питались от домашней компании. И творили в ней беспредел. Как-то, сильно разгулявшись, оказались в бомондной квартире на весь этаж. Юхананов, уже учившийся в воронежском театральном, привёл бойкого однокурсника. Мы завелись друг на друга, плели ахинею про выдержку и поспорили, что он пять минут продержит меня на руках над улицей, стоя на балконе десятого этажа. Причём оба были трезвые — после операционной водки алкоголь для меня был закрыт.

Конечно, нервы сдали у него. И вместо пяти минут я висела над землёй две. Компания была в ужасе. Зарка обиделась на меня. Лет через пятнадцать этот парень, в качестве провинциального артиста, пробующегося в Москве, репетировал в моей пьесе. Понадобилось полгода, чтобы вспомнить, что мы уже виделись в сцене на балконе. Из-за пустого пижонства я могла вывалиться из его рук с десятого этажа! Такая дурная долоховщина. Если бы он стал серьёзным артистом, может быть, было б не так обидно.

Кого только не было в компании. Помню, к нам прибился пожилой математик, охочий до юной тусовки. Однажды по какой-то экстремальной причине мне довелось ночевать у него. С одной стороны, он был уже свой, с другой стороны, понимал, что если что — ребята из компании размажут его по стене. Я легла на кухонном диванчике в одежде, но не прошло и получаса, как он явился объясняться в глубоких чувствах. Танька занималась самбо, Верка — карате. Обе они объясняли мне, как бить ногой в пах. Сначала я сделала несколько предупреждений, потом опробовала, чему учили подруги. Пожилой математик рухнул на пол и заскулил, что у него больное сердце и начался приступ. Я предложила вызвать «скорую», а заодно милицию. Приступ мгновенно прошёл, и он умёлся из кухни, в которой я, на всякий случай, придвинула к двери стол и стулья.

Потом он пытался пожаловаться на меня в компании. Сказал, что из человеколюбия пустил ночевать, а хулиганка вместо благодарности устроила драку. И что, понимая, что остаётся на ночь в одной квартире с криминальным персонажем, решил спрятать самое ценное, что было в его доме, — партбилет. История превратилась в стритовский анекдот, и я её слышала уже обросшей густой шерстью вымышленных подробностей.