Смешон здесь бурлеск – адмиралы. А произволен, и потому не особо интересен, красный кот с красными усами. Пока Поббл плыл, к нему незаметно подобрались и отгрызли пальцы на ногах какие-то непонятные существа, а когда он добрался до дома, тетка заметила:

И это тоже смешно, потому что в этом есть смысл, и можно даже сказать – политический. Ибо всю суть авторитарной власти можно свести к утверждению, что Побблу без пальцев живется лучше, чем с пальцами. То же самое можно сказать об известном лимерике:

Это не такой уж произвол. Самое смешное заключено в скрытой иронии над жителями Бэйзинга, все над теми же «Ними» – респектабельным, здравомыслящим, ненавидящим искусство большинством.

Самым близким к Лиру, в кругу современников, писателем был Льюис Кэрролл, только фантастики у него поменьше, а смешного, на мой вкус, побольше. С тех времен, отмечает в предисловии к сборнику мистер Мегроз, существенное влияние Лира ощущалось неизменно, но вряд ли оно было вполне благотворным. Быть может, неумный лепет современной детской поэзии корнями своими отчасти уходит в его творчество. В любом случае сама идея сочинения откровенной бессмыслицы, пусть в случае Лира она и давала эффект, представляется сомнительной. Скорее, лучшие ее образцы складываются постепенно и возникают внезапно, в результате усилий не индивидуальных, но коллективных. В то же время воздействие Лира, как зачинателя комической поэзии, может быть и продуктивным. Например, ему многим, и прямо, и опосредованно, обязан Джеймс Тербер[73].

«Трибьюн», 21 декабря 1945 г.

Оставив в покое провинциальную жизнь, Джон Бойнтон Пристли переключился на Лондон – написал роман о некоем мистере Голспи, ловком мошеннике, незаметно пробравшемся на некую борющуюся за выживание городскую фирму, по-тихому обчистившем ее и незаметно скрывшемся. Цель автора состоит в том, чтобы показать романтику Лондона, сплести бессобытийные, скучные будни, из которых складывается жизнь в обычной городской конторе, в красивый узор. Перестаньте, по существу, взывает к нам Пристли, ворчать по поводу индустриальной цивилизации. Помните, что все эти клерки и машинистки, похожие на муравьев, шныряющих по Лондонскому мосту в час пик, все эти клерки, которых вы презираете и смотрите сверху вниз, – это тоже люди – и жизнь их романтична! И если уж речь идет только об этом, кто же с ним будет спорить? Да, клерки – это тоже люди и наши братья, они представляют собой вполне подходящий материал для искусства – так аплодируйте автору, который обратил на них внимание.

Но, к сожалению, от романиста ждут не только добрых намерений, но и создания красоты. И поаплодировав попыткам Пристли сделать своих клерков и машинисток фигурами интересными, оказываешься вынужден признать, что попытка не удалась, нет ни единой странички, которая опрокинула бы этот вывод. Дело не в том, что пишет он неумело, или как-то особенно скучно, или сознательно бьет на внешний эффект; просто в письме своем он не доходит до такого уровня, с которого начинается западающая в память художественная проза. Сравниваешь эти шесть сотен ловко написанных страниц (а сравнивать, после всего того, что было сказано о Пристли, приходится) с другими романами о Лондоне, например, с «Шагами Райсмена» Арнольда Беннета, «Тайным агентом» Конрада, «Холодным домом» Диккенса, сравниваешь и поражаешься, как можно всерьез признавать в Пристли мастера. У него нет бьющих в глаза просчетов, но нет и малейшего проблеска красоты, нет и намека на глубину мысли, нет даже запоминающегося юмора. Книга представляет собой просто среднего качества изделие – рассказ, растянутый на шестьсот страниц, со всем присущим такому рассказу добродушием и прилежным остроумием, и столь же присущим ему полным отсутствием чего-либо похожего на истинное переживание или оригинальность слога.

«Ресторан “Варвик” мог оказаться французским или итальянским, даже испанским или венгерским, по виду не скажешь; ясно одно – ресторан иностранный, вненациональный, как если бы открыла его Лига Наций.

…Автобус остановился подле темного заброшенного стадиона для крикета “Лорд”, проглотил двух женщин в смешных шляпках с набитыми сумками в руках (верный знак того, что Рождество не за горами, ибо ни в какое другое время не встретишь женщин в таких смешных шляпках и с таким количеством покупок) и покатил дальше…»

Вот так же, как эти два отрывка, написан весь роман; в нем тысячи подобных фраз, редко хуже, никогда лучше, фраз, не проникающих за поверхность вещей. А ведь подумайте только, о ком и о чем ведет Пристли эту пустую и бойкую речь! О ловком мошеннике, о приемах в гостиных Эрлз-корта, о междоусобицах на вилле Стоук Ньюингтон, о смертном одре в больнице, попытке убийства, планах самоубийства! Остается только представить себе, как бы все это выглядело в других руках! Можно, например, вообразить, как Конрад, в своем мрачном духе, описал бы Тургиса, этого прыщавого, сгорающего от любви клерка; или как Харди обставил бы сцену, в которой тот же Тургис, замышляющий самоубийство, не находит в кармане шиллинга, чтобы расплатиться по показаниям газового счетчика; или как ранний Уэллс воспроизвел бы речь мистера Пелюмптона – пьющего брокера средней руки, или как Беннет описал бы женское общежитие, где тоскующие старые девы мечтают о приключениях. Но читатель Пристли не получает ничего, что мог бы получить от этих писателей, и вообще вынужден довольствоваться тем, что напоминает их книги не больше, чем лондонское бочковое пиво напоминает пиво с добавкой хмеля. А получает лишь шестьсот страниц изделия средней руки, вполне читаемое и столь же легко забываемое, с такими, например – когда сцена взывает к глубокому переживанию, – перлами:

«Он сидел, погруженный в мечты о верности, и вспоминал поцелуи, поблескивающие, словно звезды».

Когда роман лишен того невыразимого, но безошибочного свойства, которое мы именуем красотой, ждешь хотя бы четкой обрисовки характеров, или юмористических сцен, или остроумных реплик. Но и этого в «Улице Ангела» не найдешь – быть может, Пристли и умен, но запомнить у него нечего. Все его персонажи – неумелый бизнесмен мистер Дерсингхэм, мошенник-авантюрист мистер Голспи, нудная машинистка мисс Мэтфилд, сухарь-бухгалтер мистер Смит – все они, в своей неестественности, походят друг на друга, являя собою лишь тусклые копии характеров, позаимствованных у Хью Уолпола и Арнольда Беннета. Точно так же монотонны и диалоги, они вроде и не фальшивы, и читаются легко, но нет в них юмора и нет убедительной жизненности. Анализ, размышления опять-таки с легкостью воспринимаются и, будучи восприняты, тут же забываются. Даже наблюдения, и те сомнительны. Ближе к концу книги описывается игра в бридж, и в описании этом имеются две ошибки, которые никогда не допустил бы внимательный наблюдатель. Это, конечно, мелочь, но она укрепляет общее впечатление, что книги Пристли сделаны слишком легко, в них не чувствуется тех усилий, каких требует настоящая проза, они, в хорошем смысле этого слова, не отработаны.