– Она не желает с тобой говорить, – гневно ответил Йаал. – Пошел вон, пока я не приказал рабам вышвырнуть тебя.

Лицо человека залилось краской. Он молча повернулся и выпрыгнул в окно, через которое, вероятно, и проник в мою комнату. Я была уверена, что больше не увижу его.

Старик Эмсаф даже много лет спустя не забыл унижения.

– Прикажет рабам вышвырнуть меня из дому! Меня! – сердито повторял он.

Накти и Рахотеп сочувственно кивали до тех пор, пока старый жрец не успокоился и не продолжил рассказ.

Выпрыгнув из дома Небамуна в окно, Эмсаф прижался к стене и некоторое время простоял, приходя в себя. Сверху раздавались голоса: несомненно, Бинт-Анат и ее хозяин продолжили разговор. Речь была достаточно громкой, но, сколько Эмсаф ни вслушивался, ему не удалось разобрать ни слова, будто говорили на неизвестном ему языке. Посчитав причиной тому собственный гнев и горе, Эмсаф бесцельно побрел прочь. Однако, сделав с десяток шагов, он остановился – у самого входа в дом сидел ребенок, в котором Эмсаф узнал десятилетнего Сахури, младшего сына Небамуна. Мальчик посещал школу при храме, где сам Эмсаф частенько помогал учителям. Однако в последние дни помощник жреца не видел Сахури в храмовом дворике. Эмсаф осторожно приблизился.

– Приветствую тебя, Сахури, – сказал он негромко. – Что случилось?

Мальчик поднял голову.

– И вовсе я не плачу, – невпопад ответил он.

– Конечно, нет, – подтвердил Эмсаф. – И все-таки, что случилось?

Мальчик промолчал.

– Я давно не видел тебя в школе, – осторожно заметил Эмсаф.

– Я не хожу больше в школу, – сердито отозвался Сахури. – Они сказали, чтобы я сидел дома.

– Кто сказал? – еще осторожнее, стараясь не выдать нетерпения, спросил Эмсаф.

Мальчик поднял на него глаза и вдруг рухнул на землю и разревелся, содрогаясь всем телом, словно от судорог.

Эмсаф огляделся. Пока еще их не замечали, но в любую минуту кто-нибудь из обитателей дома мог выйти наружу или выглянуть в окно. Эмсаф склонился к ребенку, положил руку ему на плечо и ласково сказал:

– Давай уйдем отсюда, Сахури. Сходим-ка к каналу, тебе надо умыться.

Все еще всхлипывая, сын купца поднялся на ноги. Они не торопясь прошли между соседских домов вниз по улице и пологим берегом спустились к каналу, к тому месту, где женщины обычно набирали воду. Мальчик наклонился и плеснул себе в лицо. Эмсаф, помедлив, проделал то же самое. Прохладная вода остудила ему щеки и помогла собраться с мыслями.

Выслушав рассказ Сахури, Эмсаф едва не усомнился в собственном разуме. То, о чем говорил мальчик, было невероятно. Это было страшно. Если бы не события последних дней, Эмсаф, пожалуй, не поверил бы ни единому слову.

Несколько дней назад в дом Небамуна пришли люди, назвавшие себя детьми его старшей сестры. Купец, по правде говоря, никогда особо с сестрой не ладил, но новоявленных родственников принял как положено. На следующий день после их приезда Сахури играл в комнате матери. Он как раз сидел за занавеской в стенной нише, воображая, что это пещера в приморских скалах, когда в дверь постучали и женский голос попросил позволения войти.

– Посиди там, Сахури, – негромко сказала мать, открыла дверь и впустила гостью.

То, что случилось после этого, Сахури вспоминал, дрожа от ужаса. Женщина поклонилась, подошла ближе к матери и вдруг резким движением схватила ее за руки. Мать отшатнулась было, но затем дернулась и замерла. Так они простояли достаточно долго, Сахури оцепенел от ужаса, глядя в постепенно тускнеющие, заволакивающиеся пеленой глаза гостьи. Затем та вдруг разжала руки и беззвучно рухнула на тростниковые циновки. Мать же спокойно, как ни в чем не бывало, переступила через упавшее тело и вышла из комнаты вон, совершенно забыв о сыне. От страха Сахури лишился дара речи и не смог даже окликнуть ее. Так он просидел за занавеской не шевелясь до тех пор, пока в комнату не зашли два раба и не унесли тело. При этом рабы как ни в чем не бывало посмеивались и болтали друг с другом, но Сахури не смог разобрать ни слова, будто говорили те на не слыханном им прежде языке.

С того дня в жизни мальчика все переменилось. Ни мать, ни старшие братья и сестры больше не желали играть с ним. Первые дни Сахури еще ходил в школу, как прежде, но потом отец отозвал его в сторону и холодно сказал, что отныне ему запрещается выходить из дома. Мама была рядом и ничего не возразила.

Сначала Сахури думал, что мама рассердилась на него за какую-то проделку, но скоро, как обычно, простит его и снова будет с ним играть, и обнимать, и целовать его. Но прошел еще день, и еще, и он понял, что мама вовсе не сердится, а ведет себя так, словно он – чужой ей. Это было тем более обидно, что с братьями и сестрой мама по-прежнему охотно проводила время, ласково обнимала их, шепталась с ними о чем-то. Несколько раз Сахури попробовал подслушать их разговор, но вновь ничего не понял. Мама, как и рабы прежде, говорила на чужом, неведомом языке.

Эмсафу пришел на ум загадочный разговор, подслушанный им чуть раньше. А что, если его разум вовсе не затуманен горем, как он решил поначалу? Что, если он действительно слышал чужой язык?

– Это не мама, – сердито сказал Сахури напоследок. – Мама обещала, что всегда будет меня любить, что бы я ни сделал, что бы ни натворил. Они украли мою маму и подменили, а настоящую спрятали.

У Эмсафа защемило сердце. Бинт-Анат тоже подменили, подумал он, а настоящую спрятали. А значит, надо ее разыскать и увести из этого, ставшего вдруг таким страшным, дома…

– Я могу пойти с тобой? – спросил вдруг Сахури.

Эмсаф на мгновение задумался, затем кивнул. Увести с собой Сахури почему-то показалось очень важным. Возможно, именно потому, что увести Бинт-Анат он пока был не в силах.

– Я не знаю, – рассказывала Мйелна, – когда именно по городу поползли слухи и кто начал их распускать. Быть может, тот самый мальчишка, которого мы упустили. Я не сразу поняла, что первый шаг на пути к гибели уже сделан.

Мы поселились в новом доме в те дни, когда Собачья Звезда только что исчезла с ночного неба, а к тому дню, как она вновь появилась, я уже выбросила происшедшее из головы. День сменялся новым, и все, казалось бы, оставалось прежним. Так думали не только Хлойг и я, но и старшие из других семей. На деле же беспечность не позволила никому из нас вовремя заметить признаки перемен.

Кто-то из людей расставлял нам ловушки, пытаясь узнать о нас как можно больше, чтобы вернее нанести удар. Мне неведомо, сколько их было всего, этих ловушек, и неведомо, в какие из них угодила я, а в какие – другие йолны. С каждым днем враг знал все больше о нас, о наших привычках, о наших тайнах. Как выяснилось потом, люди уже отметили каждый дом, в котором обитали семьи йолнов, а мы продолжали жить в пагубном неведении.

Слишком поздно мы стали замечать косые взгляды и перешептывания за спиной. Тогда старшие всех живших на Абу семей собрались, чтобы обсудить происходящее. Мы рассказали друг другу все, что нам было известно, и решили, что должны на время покинуть Абу, чтобы вернуться, лишь когда сменится несколько человеческих поколений. Мы подозревали, что у нас мало времени, но ошиблись. Времени не было совсем.