Себастьяно от ужина отказался (!), мотивируя это тем, что ему приходится пользоваться стремянкой, а она старая, все время скрипит и может не выдержать его веса. Вот портвешку стаканчик — это да.

Портвешку не дали, дали несколько ярдов разноцветных бумажных цепей и благословили на подвиг. Следить за выполнением обязательств юного пьяницы нам было некогда, в рекордное количество времени мы склеили полторы сотни бумажных фонариков, украсили их шелковыми ленточками и принялись за фольгу.

— Мы не можем ждать милостей от природы, — сказала Оливия. — Надеяться на то, что она одарила нас одрыненным художественным вкусом, наивно и смешно. Поэтому залезь вон в тот шкаф, кажется, на второй полке сверху еще завалялись всякие мои детские увлечения.

Я повиновалась. Вторая полка сверху была беспорядочно заполнена пестрыми бумагами. Я потянула за одну, как мне показалось, наиболее доступную, и на меня обрушилась пыльная гора детских увлечений моей герцогини. Она в это время, разумеется, вволю хихикала и обзывала меня неуклюжей росской медведицей.

Я слезла со стремянки и принялась разбирать кучу бумажного хлама. Оливия подхватилась на костыли и подгребла ко мне.

— Ух ты! Надо же, сохранилась моя коллекция оберток от шоколада. Сама не своя была от шоколада лет в пять. Смешно теперь даже вспоминать.

— Да уж, теперь тебе кальяны да портвейны подавай, ваша светлость.

— Я и полусухое принимаю с душой. Давай это в камин. Эти шоколадные обертки меня компрометируют. Я сильная разумная девушка, а не какая-то чувствительная кукла, которая ни дня не может прожить без сластей.

— Ой-ой-ой, взрослая девушка… Ух ты, у тебя сейчас взгляд как у трехглавого дракона из детской книжки, только он так смотрел шестью глазами, а тебе двух достаточно.

— Не отвлекайся, — ухмыльнулась Оливия. — Зацени — это мои альбомы для рисования… Пролистай, и тоже давай в камин. Не знаю, кто их сохранил, надеюсь, отец это не видел. Я в свои альбомы срисовывала позы из «Кошмарсутры».

Я полистала. Срисовывать Оливия умела отменно. Мужчины и женщины на страницах ее альбомов были ну прямо как живые. Особенно удались Оливии те части тел, о которых я не рискну упоминать в своем повествовании. Давненько я так не краснела, чем вызвала еще больше циничного смеха Оливии.

— Можно подумать, ты никогда не видела голых мужиков.

— Ну, у нас в пансионе был ночной сторож лет восьмидесяти. Он всегда ходил в кальсонах и телогрейке. И сомнительно, чтобы он вел себя так…

— Если Фигаро не уничтожил, я тебе подсуну «Кошмарсутру». Классика литературы наслаждения и страсти.

— Не надо. Я уже по твоим рисункам составила определенное представление и о наслаждении, и о страсти. Я к таким вещам ни морально, ни физически не подготовлена. Уволь, герцогиня. В камин?

— В камин… — Оливия вздохнула. — Просто у меня было очень скучное детство.

Я растопила камин. В промозглом воздухе библиотеки он был просто необходим. Детские воспоминания герцогини Монтессори вместе с кедровыми поленьями весело запылали, наполняя комнату теплом и уютом.

— Где же они? — Оливия кончиком костыля рылась в ворохе бумаг. — А вот… Не они ли?

Она толкнула к моим ногам пухлую папку, обвязанную ярко-оранжевой лентой.

Я подняла папку и положила ее на столик, раскрыла, и из нее высыпался ворох разных фигурок.

— Да, это они! — обрадовалась Оливия. — Трафареты для вырезания. Мне было шесть лет, когда я познакомилась с дочкой графа Чинзано. Ужасная была зануда, рева, но она меня увлекла своей страстью к вырезанию. Тем более что это увлечение позволяло постоянно иметь при себе ножницы. Я извела столько веленевой бумаги на зайчиков, снежинки, звездочки, цветочки, бабочек и прочую дрынотень! Папа был очень недоволен — бумагу я таскала из его покоев. Зато вся прислуга была по уши задарена моими поделками. Потом дочка графа уехала, интерес к вырезанию пропал, особенно после того, как я изрезала на цветочки отцовский парадный камзол и все занавески в спальне. Меня выпороли и отобрали ножницы. А трафареты все-таки сохранили! Это Сюзанна, она такая чувствительная. Все время думает, что я бедная девочка, которую нужно баловать, любить и оберегать.

— Простим ей ее ошибки, — сказала я. — Она всего лишь женщина.

Трафаретов было множество. Мы выбрали наиболее простые и при этом симпатичные: звездочки, ромашки, летящие голуби, бабочки и сердечки. Ну, типа, наши нежные сердечки полностью принадлежат Его Высокоблагочестию. Мне понравились снежинки, но не сезон. Потом Оливия вспомнила, что вообще-то теодитор будет в замке праздновать Торжество Святого Исцеления, и добавила трафарет Святой Мензурки и Целительной Таблетки. От трафарета Благословенного Градусника я отказалась, уж чем-то мне его контуры напомнили некие части тела, которые я только что созерцала в срамных рисунках Оливии. Нам двусмысленности не нужны. Нарекания со стороны главы святой юстиции — это вам не гроза в ясный день. Им человека объявить кощунником или еретиком и колесовать либо зажарить в медном быке — как стакан святой воды на завтрак выпить.

Вырезать из золотой фольги что-нибудь мирное и при этом болтать о всякой всячине — на это незаметно может уйти огромное количество времени. Освещаемые люстрой и огнем камина, мы и не заметили, как за окнами установилась глубокая ночь.

— Что-то Себастьяно не приходит, — пощелкала Оливия ножницами.

— Он уже видит третий сон, ваша светлость, — пробормотала я. У самой глаза слипались.

— Слабаки, — фыркнула Оливия. — Вот я — всю ночь могу не спать! Я сильная личность! А вообще-то… Что-то клонит ко сну. Сколько мы уже примерно навырезали всякой дряни?

— Боюсь, миллиона полтора одних звездочек. Они у меня в глазах двоятся.

— Это от портвейна. Оставь пойла нам немного на утро, спрячь куда-нибудь, и подремлем. В библиотеке отличные мягкие диваны.

Остатки портвейна я спрятала на полке с книгами по поэтическому мастерству и искусству правильной рифмы. Я сочла это надежным прибежищем.

Стряхнув с себя кучи вырезанных ерундушек, мы, поддерживая друг друга под руки, доплелись до диванов, стоявших в центре библиотеки друг напротив друга, и плюхнулись на них. Хорошо, что свечи в люстре уже догорали и благословенный сумрак заполнил огромную комнату.

— Спокойной ночи, ваша светлость, — промямлила я.

Мне кажется, я заснула, едва голова коснулась диванной подушки. А нет, я все-таки одним глазом проконтролировала, как заснет моя госпожа. Храпит она просто феерически. Вот этот храп и смежил мне веки окончательно.

Не знаю, сколько времени я проспала как убитая. Мне снилось, что я фея с крылышками, порхающая среди золотых звездочек и ромашек. Потом мне приснился кот — огромный, как хорошо откормленная свиноматка. Кот тоже парил в воздухе и улыбался во всю пасть.

— Привет, Алиса, — промявкал он довольно скабрезным тоном.