— Пока.

Я вернулся к себе и сел за компьютер. Нет. О работе теперь можно было не мечтать. Какой же я идиот! Дневник лежал у меня почти месяц, а я не удосужился дочитать его до конца. И теперь мне уже ни за что не получить его обратно.

Я схватил трубку и набрал номер Киры:

— Старик, помнишь тот день, когда ты перевозил мои вещи?

— Еще бы… — ответил Кира, готовясь припомнить все свои шутки по этому поводу.

Но я перебил его:

— Переезжал кто-то еще в это время? Перевозили вещи?

Кира задумался.

— Ну чтоб вот так как ты — со всеми потрохами — такого не было. Подъехала потом машина, и девушка стала переносить коробки. На шпильках, по льду, да еще мы своим грузовиком ей перекрыли возможность подъехать к подъезду. Ребята ей помогли с коробками — уж больно красивая была.

— Могли перепутать коробки? — спросил я.

— Вполне. А что, у тебя что-то пропало?

— У нее.

— Нашел у себя?

— Да.

— Ну и слава богу. Кстати, сегодня заеду…

— Не сегодня, — простонал я в трубку, но в ответ мне прозвучали гудки.

Кира знал, что приезжать к такому типу как я нужно без предупреждения, либо вот так, — сообщив мне об этом и не выслушивая ответа. Потому что ответ звучал бы как угодно убедительно, но сводился бы лишь к тому, что это невозможно. Я придумал бы сотню причин: встречаюсь с научным руководителем, ночую у подруги, еду в библиотеку. Я не мог по собственной воле разрешить кому-то вторгаться в мое личное пространство, такое простое человеческое желание, как зайти в гости, вызывало у меня ужас. Потом, когда гость — а в девяти случаях их десяти это был именно Кира — звонил в дверь, я шел открывать на негнущихся ногах, проклиная все на свете. Натянуто улыбался, посматривал на часы. Правда, спустя некоторое время я свыкался с тем, что мне приходится делить с кем-то свое время, и иногда мне это даже нравилось, особенно если это был Кира. Но дать ему разрешение на такое вторжение было выше моих сил.

Кира представлялся мне человеком крайне рассудительным и трезвомыслящим, поэтому на секунду захотелось поделиться с ним всей этой историей с дневником, пересказать его подробно, а также вплести встречи с Евой и Ингой, взгляды той и другой, недомолвки, движения, интонации. Может быть, он сумеет выудить из этих странных моих ощущений хоть что-нибудь понятное, земное, разумное.

Но через несколько секунд я уже отмел эту мысль как несостоятельную. Не тот человек Кира, чтобы поверить в подобную фантасмагорию. Да и чем он мог мне помочь? Помочь мне, да и себе тоже, мог бы только тот, кому предстояло стать второй жертвой. Ева. Я рассмеялся вслух. Ну давай. Поднимись к ней и расскажи о дневнике. Расскажи, что, судя по записям одной шизофренички, она, Ева, должна именно сейчас уже любить меня без памяти, любить настолько, что не сумеет пережить мою смерть, что погибнет сама. «Здравствуйте, Ева, — представил я свое обращение к ней. — Скажите, любите ли вы меня до умопомрачения?»

«Тебя?» — она снова посмотрит на меня как на умалишенного, как тогда, в первую нашу встречу.

Я сел на кухне, напротив окна, глядя как плавают в воздухе белые мухи, совсем не похожие на снег. В апреле, когда вся Европа уже стоит в цвету, Питер даже не думал просыпаться от зимней спячки. Жить, судя по дневнику, мне оставалось всего ничего…

Разумеется, я не верил этому. Конечно, не верил. Но неприятный зуд нарастал и требовал немедленно что-нибудь делать с этим знанием.

Я совершенно точно знал, что по собственной воле с жизнью не расстанусь. Не было у меня никогда такого намерения и не будет. Я не склонен к депрессиям, к суициду и вообще брезгливо отношусь ко всему, что связано со смертью. Она, естественно, представляется мне неизбежной, но какой-нибудь легкой и уж очень нескорой. Где-нибудь там, году на восемьдесят этак девятом, с палочкой, тихо усну в своем саду у бассейна. И на моем лице дети, которые найдут меня достаточно скоро, увидят улыбку — свидетельство благодарности за долгую и безоблачную счастливую жизнь.

«Но Карский тоже вроде бы не собирался умирать, на него написали донос, он ушел не совсем по собственной воле, таким образом…» — шепнул мне внутренний голос. А Яшка, жизнерадостный хулиган, что, сам решил уйти из жизни?

В дверь позвонили, и я прикрыл глаза. И на негнущихся ногах пошел открывать. Для Киры было еще очень рано.

Для Инги — слишком поздно…

Я распахнул дверь, и в ту же секунду канарейка в клетке зачирикала гимн. За дверью стоял ответ на мой вопрос. Я это понял сразу, взял себя в руки и решил, что не упущу своего шанса.

— Как там моя девочка? — спросила Ольга Владимировна.

— Вроде бы нормально, — ответил я. — Видел ее пару дней назад.

— Вообще-то я о Кларе.

— О ком?

— О канарейке.

— Жива, — ответил я бодро. — Будет рада с вами встретиться.

Но настроение у Ольги Владимировны было совсем не радостное. Она прошла на кухню, села у стола и грустно посмотрела на меня. Я тут же выставил из запасников швейцарский шоколад и уже стоял у кофемашины, судорожно нажимая кнопочки.

— Эспрессо? Капучино? Латте?

— А что пьют в такое время? — кивнула она на сумеречное окно.

— Латте, скорее всего. Там много молока, оно нейтрализует кофеин. А хотите без кофеина?

— Нет, — ответила она, немного подумав, — пусть все будет по-настоящему. С кофеином. Тем более я не очень доверяю этим новым технологиям. Что они сидят там и из каждого кофейного зернышка кофеин вытягивают?

— Действительно, — согласился я. — Его ж еще найти в зернышке нужно!

— Вы сегодня веселый, — заметила Ольга Владимировна. — А вот я что-то совсем сдала.

— Как ваши гастроли? По-моему, вы должны были вернуться не…

— Ах, — отмахнулась она. — Гастроли не заладились. В трех городах мы отыграли, а по остальным — не вышло. С чем-то там они промахнулись, рекламу не успели дать, в общем — обычное дело… Перенесли на два месяца. Я, разумеется, понимаю, что вы не очень рады моему возвращению…

— А вот тут вы глубоко ошибаетесь! Я только о вас и думал.

Ольга Владимировна приосанилась на стуле и официальным тоном осведомилась:

— Зачем же я вам понадобилась?

— Вы не поверите, но мне очень нужно узнать, чем кончилась та история, которую вы мне рассказали.

Она снова расслабленно откинулась на спинку кресла и пожала плечами.

— Любопытство разыгралось?

— Вопрос жизни и смерти, — ответил я, подавая ей кофе.

Она поднесла к губам высокий стакан, попробовала длинной ложечкой пену, отпила, закатила глаза: