Почему не сообщили куда следует? А я в слезы — и все. Когда по-настоящему плакала, когда актерствовала. Я тогда уже в драмкружке играла, и задатки были, вот и использовала их. В конце концов, меня на допросы таскать перестали. А Анну выпустили, и она вернулась домой. Но на время, как говорили. Пока не решат, что с ней делать. Мать ее признали недееспособной. Сама она была еще несовершеннолетней, не могли ей после суда вот так одной разрешить жить. Все повторяли, что девочка чудом смерти избежала и ее бы маньяк жизни лишил.

И главное — все поверили. И учителя, и мои родители, и соседи. А я — нет. Ну не был он маньяком. Я видела. А если и был, как мне в милиции миллион раз повторяли, то возможно ли, чтобы маньяки могли любить? Я все это время была где-то рядом с ними. Не участвовала, своими глазами не видела, только чуть-чуть коснулась, но поверить во всю эту чушь…

Когда Анну выпустили, мне дома строго-настрого запретили с ней видеться. Мать и кричала, и кулаком по столу отец бил, и плакали оба, уговаривая. И я им обещала, что не стану. Клялась чем можно, честное слово давала. И когда клялась и божилась, все равно знала тогда, что пойду к ней. Что не могу не пойти, что всю жизнь себя стану преступницей считать, если не пойду. Что умру просто, если не пойду…

Шла и чуть ли не молитву читала, чтобы не встретить никого. Чтобы никто не увидел, чтобы матери не донесли добрые люди. И встретила, конечно. Самую что ни на есть сплетницу во всей округе. Та глазенки и без того маленькие прищурила, носом подергала, будто принюхивается, и мимо прошла. Только у меня сомнений не осталось, что через полчаса моя маман с работы примчится, и хорошо бы, чтоб не к Анне сразу направилась меня искать…

Она сидела такая тихая, осунувшаяся, будто заболела смертельно. Я села рядом и заплакала. И она тоже заплакала. Значит, не совсем окаменела. И с ума не сошла как ее мать, о чем тоже поговаривали.

— Все не так, — сказала она глухо. — Все неправда.

— Я знаю, — ответила я. — Все неправда.

Я скоро ушла и бросилась домой. Все на часы смотрела, успею ли. Успела. В половине третьего была дома. А ровно через час пришла мама. Конечно, ей позвонили, и конечно, она отпросилась с работы. И конечно, чуть ли не бегом…

Только кричать на меня не стала. А села рядом со мной и долго гладила меня по голове, приговаривая — девочка моя единственная, девочка моя ненаглядная. И все голову мою к груди прижимала. Я сначала решила, что так, может, и лучше. Не кричит. Поговорим. Я ей расскажу, что все — неправда. Она, может, и поймет. Может, и поверит. Взглянула на нее, а она плачет, причитает, как же так получилось, как же так…

Я даже начала что-то лопотать, типа что Яшка не бандит, а совсем обычный парень, что ерунда это все, что про него говорят, а мама только все больше и больше плакала. А потом сказала, перебив меня, что очень за меня боялась, что соседка ей сказала, что видела, как я к Анне пошла. Мама с работы отпросилась и к Анне поехала. Хотела меня домой забрать. А там…

— Зарезали твою Аню, — причитала мать. — Дружок этого парня зарезал. Его тут же и поймали неподалеку. За домом, наверно, следили. Говорит, за друга отомстил…

— Как отомстил? За что? — спросила я, еще совсем не понимая, о чем она мне рассказывает, еще совсем до меня не дошел смысл ее слов.

— Говорят, она его милиции сдала…

— Неправда! И это тоже неправда, — тихо сказала я сама себе.

Мне теперь не с кем было обсуждать правду. Ее совсем не осталось. Она осталась только во мне, но никто в этой правде не нуждался. И потому, может быть, я до сих пор с ней живу, до сих пор она во мне — чужая правда, которая никому не нужна больше. Правда, от которой никому легче не станет, которая никого с того света не вернет.

— Как странно, — сказал я. — Почему же они ей-то отомстили? Он ведь с ней встречался, любил ее. Кому же пришло в голову, что она могла его…

— Не знаю. Все так ужасно было, кто бы мог подумать, когда мы эту игру затеяли, что у нее будет такой трагический конец. Родители после этой истории обменяли квартиру, и мы переехали. А когда я закончила школу, все уговаривали меня в Москву поступать или в какой другой город. Просили не оставаться здесь. Умоляли.

— И вы…

— И я поступила в Московский институт.

Раны молодости затягиваются быстро. Особенно когда жизнь вокруг постоянно меняется. Я стала студенткой. Потом влюбилась. И учиться успевала, мне нравилось, отличницей была. А вот с возрастом все чаще и чаще мне Анна снится. Особенно теперь, когда мы сюда переехали. И знаете, как вышло? Я ведь не специально в родные места вернулась. Мне квартиру в театре помогли в кредит оформить. Только выбора особого не было. Одна квартира — именно в этом доме.

Я когда узнала, почувствовала что-то мистическое. Снова вернуться на старое место, с которым связано так много. К добру ли? Но Ева, как только порог переступила, ни о чем другом больше слышать не хотела. А тут и вы еще появились. Ну какой выбор?

Мне лестно было слышать о том, что «я появился», но снова показалось, что она слишком преувеличивает наши с Евой отношения. То есть отсутствие отношений почему-то выдает за отношения. Может быть, они с Евой все время обо мне говорят? Собственно, странность моей собеседницы я воспринимал как странность и перечить ей не смел.

— А чего вы боитесь? Что здесь что-то может повториться?

— В самую точку. Поэтому я и решила с вами поближе познакомиться. Вы уж простите меня, поймите.

— Боже мой, но у нас с Евой нет никаких отношений! — осторожно сказал я.

— Hy разумеется. Вы не обязаны мне отчитываться. Может быть, у вас это называется и нет, а вот в мои годы подобные вещи считались уже значимыми. Хотя то, что вы отказываетесь от нее все время…

— Боже упаси, ни от чего я не отказываюсь, я просто не совсем понимаю…

— Ну хорошо, боюсь, еще Ева меня изругает, если узнает, так вы уж не выдавайте…

— Не выдам, — пообещал я. — Вы хотите, чтобы я вам рассказал о себе? Чтобы вы были твердо уверены, что я не бандит и не проходимец?

— Не то, — ответила она грустно. — Он ведь тоже был не бандит. И не проходимец. Это ведь все неправда.

— Тогда почему все так вышло?

— Знаете, порой какой-нибудь образ попадает на самый краешек сознания. Вы когда вспоминаете что-нибудь, то уже не можете понять, было ли это на самом деле или приснилось вам в тех многочисленных снах, которые вы уже пересмотрели потом. Так вот на самом краешке моего сознания отразилось лицо женщины. Это была та самая женщина. Та, которая приходила к ней, незадолго до их смерти. Я видела ее в отделении, куда меня водили на допросы. На ней была форма. Не как у милиционеров. Прокурорская, может быть… И я вдруг поняла, кто бы это мог быть.

— Кто мог сдать его милиции?

— Да, конечно, она могла. Она ведь была там, с ними. Мне вдруг до одурения захотелось с ней поговорить. Не то чтобы спросить в лоб прямо: ты его сдала? Нет. Просто поговорить с ней о том, каким он был. Что он на самом деле говорил ей про Анну. Я даже тогда выследила ее как-то, до самого дома, в подъезд за ней зашла, квартиру запомнила, имя узнала. Вот только поговорить не успела. Мы как раз переехали. Да и экзамены выпускные… Столько времени прошло, а адрес ее на зубок помню, будто вчера выучила. Суздальский проспект, дом 56. Это такие маленькие двухэтажные коттеджи. Их немцы пленные строили.