– Завтра с утра иди к командиру дивизии, – сказал он. – Кроме него, тебе никто не поможет. Попробуй, может быть, и убедишь его как-нибудь помягче с тобой обойтись.

Ночь я провел в своей каморке в опустевшем бараке. Спать не ложился – знал, что не засну. Пересказать, что я за эту ночь передумал, совершенно невозможно. Думал и о той проклятой вши и о себе… Проклинал свое легкомыслие, изничтожал себя как личность, в которой все хорошее, деловое, честное оказалось внешним, ненадежным, неустойчивым, у которой чувство долга уступает, оказывается, настроению, первому побуждению, вызванному личными мотивами. Я как бы сам уже писал себе приговор… Вместе с тем думалось и другое, что я все же еще не совсем пропащий человек. Я твердо знал: если случится чудо и все обойдется более или менее благополучно, я никогда, никогда в жизни не повторю подобной ошибки и мне можно будет доверять, как доверяли раньше… Нет, не так, как раньше, а еще больше можно будет мне доверять… Теперь уж на меня можно будет положиться, как на каменную скалу… Ах, если бы!.. Мысленно я выслушивал приговор трибунала, начинал писать письмо маме. Само наказание не очень страшило. Вернее, страх перед ним мерк перед чувством позора, который предстояло пережить. Я представлял себе, как приказ о моем разжаловании и наказании зачитывают на совещании офицеров дивизии. Или еще хуже – перед строем моих подчиненных. Я видел их лица, слышал их разговоры обо мне здесь в бараке, куда рота скоро вернется, возле полевой кухни… Я пытался вообразить себе разговор с полковником Лебедевым. Слышал свои объяснения – наивные, неубедительные. Представлял себе его строгое лицо. При всем желании я не мог вообразить, что полковник, вдруг улыбнувшись, скажет: «Прощаю тебя на первый случай…». Да, такого не будет. Это я понимал ясно. Зато другое было мне гораздо менее понятно – зачем я, собственно, иду к нему?

Полковника Лебедева я знал мало. Дивизией он командовал недавно. Говорили, что в ранней молодости он окончил юнкерское училище и успел принять участие в Первой мировой войне в звании подпоручика. В гражданскую потерял руку, но остался служить в Красной Армии. Словом, он был профессиональным, кадровым офицером. Это было видно по его выправке. Он не терпел расхлябанности, нечеткости в докладах о выполнении приказов, неопрятности во внешнем виде своих подчиненных. Сам он, несмотря на то что имел лишь одну руку, был всегда исключительно аккуратно одет и чисто выбрит. При этом он решительно отвергал всякую помощь со стороны вестового и адъютанта. Мне запомнилось, что после одного офицерского совещания полковник не позволил помогать ему надевать шинель… Чего хорошего мог ожидать я – нарушитель дисциплины – от человека, столь требовательного к себе и к другим?!

В восемь утра чисто выбритый, со свежим подворотничком, в начищенных сапогах я явился к адъютанту командира дивизии и попросил доложить обо мне. Тот велел мне подождать, пока полковник побреется и попьет чаю. Я сел на стул возле окна. Адъютант вскоре пошел к полковнику. Волнение мое сосредоточилось теперь на одном – примет меня полковник или передаст, что не желает со мной разговаривать.

Вернулся адъютант. Я невольно вскочил, хотя он был такой же лейтенант, как и я.

– Иди, – сказал он. – Полковник ждет.

Полковник Лебедев занимал большую комнату в конце коридора. Возле двери висела старая мясокомбинатовская табличка: «Отдел кадров».

Я взялся за ручку двери. В горле что-то защекотало.

Полковник сидел за письменным столом. Когда я входил, он укладывал на столе левую руку с протезом. Я впервые увидел его без фуражки. Темные с проседью волосы на его голове были зачесаны назад, образуя большие залысины. Серые мшистые брови были гуще, чем выглядели в тени козырька. Глаза тоже казались светлее, чем всегда. Но выражение в них было всегдашнее – суровое. Сидел полковник прямо, так же, как и ходил.

При виде командира дивизии я оробел окончательно, но, кое-как пересилив себя, встал по стойке «смирно» и произнес:

– Товарищ полковник! Лейтенант Мухин явился…

– Отставить! – сказал полковник. – Вчера небось тоже тянулся по стойке и рапортовал как положено, а потом вон что учинил!

Я опустил руку, продолжая стоять «смирно» и заставляя себя смотреть полковнику в глаза. Но это не удавалось – взгляд мой все время убегал то вниз, то в сторону.

– Зачем пришел?

– Разрешите доложить…

– Все ясно, – прервал меня полковник. – Ты сюда врать пришел. Мало того, что совершил тяжелый проступок, так еще обманывать явился! Один раз ты меня уже обманул – не оправдал доверия…

– Виноват…

– Короче, давай так: если расскажешь правдиво, без всякой утайки, где ты был, зачем отлучался, если ни вот столечко не соврешь, – полковник показал пальцами некую самую малость, – твое счастье. Если хотя бы чуть-чуть сфальшивишь, пеняй на себя. Тогда давай… К прокурору, в трибунал. Там ври сколько хочешь, если, конечно, тебе это дозволят… Понял, что я сказал?

– Так точно, товарищ полковник.

В голове моей мелькнул луч надежды. Для меня открылся спасительный выход. Почему бы мне не сказать ему правду? Да я с удовольствием! Кроме факта моей самовольной отлучки, я ведь ничего дурного не совершил и даже в мыслях не имел… А сам этот факт полковнику известен… Я уже раскрыл было рот… Но тут вдруг неожиданная мысль, будто тормоз, легла на мой язык. «Он же не поверит моему рассказу, – подумал я. – То, что я собираюсь говорить – как вчера после обстрела города провел день в тревоге, как потом колебался на каждом отрезке пути, ехать дальше или завернуть назад, как наконец решился «слетать» туда и обратно, – прозвучит фальшиво. Слишком уж все это будет выглядеть благостно, слишком невинно». Было ясно, что полковник ждет от меня правдивого признания в чем-то предосудительном. Мне показалось, что я угадал, какого именно признания он от меня ожидает… И я стал сочинять.

– Ехал я тут на днях на велосипеде. Под вечер. В свободное время…

– Видел. Гонял ты тут мимо окна. Делать тебе нечего. Дальше.

– Доехал до Средней Рогатки. Хотел уже завернуть обратно, как вдруг вижу – женщина идет…

– Так я и знал! – воскликнул полковник, ударив по столу протезом в черной перчатке, который для этого сначала приподнял другой рукой. – Ох, молодежь, молодежь! Стоило на три километра от передовой отойти, и как будто уже войны нет!.. Ну, дальше.

– Проехал я немного с нею рядом. Заговорил. Потом слез с велосипеда. Прошелся с ней немного.

– Что за женщина?

– Гражданская.

– Возраст какой?

– Не молодая уже, лет двадцать пять.

– Старуха, значит. Интересные у тебя понятия!

– Ну, разговорились. Когда стали прощаться, она меня к себе пригласила. Как раз на вчерашний день. Недалеко тут живет, на Международном проспекте. «Приходите, – говорит, – я буду дома одна. Подруга уйдет на работу».

– Довольно откровенно.

– Стал я вчера с утра думать, как бы съездить. Хотел отпроситься у командира полка. Стыдно было для такого дела отпрашиваться.