Служащий театра открыл дверь в их ложу массивным бронзовым ключом, висевшим у него на шее на бархатном шнуре, и с легким поклоном вручил всем по программке. В ложе оказалось восемь обтянутых красным бархатом кресел. Марина облокотилась на бронзовые перила и стала смотреть, как состоятельные граждане Манауса занимают свои места. Зрительный зал был похож на свадебный торт: череда искусно украшенных ярусов уходила все выше и выше, к потолку, где нарисованные ангелы разгоняли руками облака. Когда свет в люстрах начал меркнуть, ладонь Джеки скользнула между бедер Барбары, и та прижала ее, закинув ногу на ногу. Марина сосредоточилась на оркестре. Барбара с невиннейшим видом наклонилась к ней и шепнула: «Обожаю эту часть». Марина не поняла, что та имела в виду, однако уточнять не стала. Но все стало ясно, когда зал погрузился в темноту, и увертюра добралась до третьего яруса. Внезапно Марина забыла бесчисленных насекомых Манауса. Забыла кучки куриных голов на прилавках рынка, забыла голодных собак, терпеливо ждущих, когда какая-нибудь из голов упадет на землю. Забыла детей, отгоняющих веерами мух от корзин с рыбой, хотя и знала, что детей забывать нехорошо. Но ей ужасно хотелось забыть. Марина сумела забыть запахи, толчею людей и машин, липкие лужи крови. Все это осталось за плотно закрытыми дверями зрительного зала. Марина поняла, зачем в Манаусе построили театр – чтобы выжить. Опера не давала людям сгнить заживо в бразильском пекле. Указывала путь к спасению души, о каком и помыслить не могли кровожадные христианские миссионеры. За дни болезни Марина потеряла себя. Ее сломали этот город, лари-ам, ощущение провала и почти невыносимое желание успеть вернуться домой к цветению сирени. Но зазвучал оркестр, и Марина очнулась. Каждое движение смычка по струнам очищало ее разум от смятения, каждый звук деревянных духовых наполнял силой. А ведь именно в этом театре и в этой опере ее спасение, подумала Марина, сидя в полумраке ложи. Она знала сюжет «Орфея и Эвридики», но лишь когда зазвучали голоса исполнителей, осознала, что эта история – о ней. Марина – Орфей, а Эвридика, умершая от укуса змеи, – разумеется, Андерс. Марину послали в преисподнюю, чтобы вызволить его оттуда. Если бы Карен могла оставить на кого-нибудь мальчишек, Орфеем стала бы она. Карен была рождена для этой роли. Но Карен осталась в Миннесоте, а Марина не могла думать ни о чем, кроме Андерса, ни о чем, кроме семи лет дружбы, когда они по пятьдесят часов в неделю записывали показания по липидам, и он слушал ее дыхание, а она – его.

Барбара вытащила из сумочки салфетку и протянула Марине, шепнув:

– Промокните под глазами. Осторожно, по прямой линии.

Партию Орфея исполняла женщина в мешковатой тоге; ее волосы были убраны назад и спрятаны под венок из позолоченных листьев. Стоя посреди сцены, прикрыв лирой пышную грудь, она рассказывала хору о своих страданиях.

Джеки повернулся к Марине.

– Почему Орфей – женщина? – тихо спросил он.

Марина промокнула под носом и хотела было объяснить, что изначально партия была написана для кастрата, но теперь их не найти, – но тут сзади из темноты протянулась рука и дважды стукнула Джеки по плечу.

– Тише! – приказал женский голос.

Марина и Бовендеры мгновенно выпрямили спины, словно по точеным ножкам и бархатным сиденьям кресел пробежал электрический заряд. Потом все трое зашевелились, хотели обернуться, но та же рука простерлась между Барбарой и Мариной и указала на сцену. Так они и досматривали оперу – устремив взгляды вперед, на сцену, а мысленные взоры – назад, на доктора Свенсон.

Доктор Свенсон! Она вернулась из джунглей и объявилась здесь, в опере, без всякого предупреждения. И вот теперь заставляет их ждать. Нормальные люди в такой ситуации давно выбрались бы из кресел, вышли на лестницу или в фойе и приступили к разговору, который должен был состояться еще несколько недель назад. В первые дни Марина гадала, что почувствует, когда увидит доктора Свенсон, но чем дольше она жила в Манаусе, тем больше укреплялась в мысли, что надежды на встречу нет. Она уже представляла себе, как возвратится домой и сообщит Карен и мистеру Фоксу о своей неудаче. Эвридика брела вслед за Орфеем по тернистой дороге, ведущей прочь из подземного царства, непрестанно стеная и жалуясь. Ее нежное сопрано превратилось в надоедливый скулеж: «Почему ты не смотришь на меня? Почему ты не любишь меня?» Боже правый, при всей своей несказанной красоте она была невыносима! Марина уставилась на сцену, строго-настрого наказав себе не оборачиваться. Она отметила, что Барбара больше не стискивает ногами ладонь мужа и оба они сосредоточенно разглядывают певцов – вне всякого сомнения, судорожно вспоминая, хорошо ли проветрили квартиру, успели ли застелить постель, все ли кружевные трусики миссис Бовендер надежно спрятаны в ящиках комода. Когда в зале погас свет, Марина положила шаль на колени – в ложе третьего яруса было душновато. Теперь доктору Свенсон наверняка загораживают обзор ее голые плечи, спина и волосы, закрученные в хитрый узел и закрепленные черными палочками с крохотными золотыми веерами – как у китайской принцессы. Марине представилось, будто она сидит в темно-сером шелковом платье в больнице возле койки пациентки, и внезапно в палату входит ее наставница. «Меня вызвали по пейджеру, – пытается Марина объяснить свой легкомысленный наряд. – Я была в опере».

Больше всего ее удивлял собственный страх, тупая пульсация в животе, в точности как когда студенткой Марина разворачивала листок с экзаменационным заданием. Или когда на клиническом разборе в больнице слышала: «Доктор Сингх, будьте любезны, объясните нам, почему не проходит онемение тканей». Лучше бы ее переполнили злость и возмущение. Лучше бы ей стало наплевать, что кто-то там поет на сцене, что все услышат ее гневные слова: «Немедленно расскажите, что случилось с Андерсом!» Веселенькая фантазия, ничего не скажешь. Марина ничего не могла сказать доктору Свенсон. Она лишь ждала, что доктор Свенсон скажет ей: «Доктор Сингх? Конечно же, я вас помню, вы оставили без глаза младенца в Балтиморе». Пот ручьями бежал по бокам Марины – впитываться ему было не во что, у платья был чересчур низкий задний вырез. Орфей уже не мог выносить жалобы и сомнения возлюбленной. «Я спустился ради тебя в ад, – следовало бы ему сказать. – Какие еще тебе нужны доказательства? Можешь просто поверить в мою любовь и подождать двадцать минут, пока я найду дорогу в мир живых?» Но нет, в мифах так дела не делаются. Надо было взглянуть на нее. Заверить в своей любви. Заставить заткнуться. Орфей повернулся к Эвридике – и этим снова ее убил, отправил в бездну вечного сна, в самое начало истории.

Марине всей душой хотелось, чтобы певцы замолкли, музыканты отложили свои инструменты, ощутив невыносимую тревогу, исходящую от третьего яруса. Мечты, мечты… Помимо того что в этой опере умершая оживала и опять умирала из-за халатности главного героя, Марине пришлось выдержать и другие капризы фортуны, а также затянутый балетный фрагмент. Но наконец все завершилось.

Измученные ожиданием Марина и Бовендеры неистово зааплодировали, высвобождая накопившееся напряжение.

– Браво! – крикнул Джеки, когда на сцену вышла меццо-сопрано.

– Постановка так себе, – раздалось сзади.