В 1778 году Фальконе окончательно рассорился с начальством и уехал из России. Заканчивал работы над памятником Ю. М. Фельтен — создатель знаменитой ограды Летнего сада. 7 августа 1782 года состоялось открытие памятника. На Петровскую площадь собрался весь Петербург. «Река была покрыта судами, множеством людей наполненными, составившими из мачт своих величественный лес», — писал Георги. На площади выстроились гвардейские полки. По знаку императрицы упала завеса, скрывавшая монумент, грянули музыка, пушечная пальба, крики «ура!». Вечером город был празднично иллюминирован, домик Петра I на другом берегу Невы сиял огнями. В честь торжества объявили амнистию, и один из осужденных за неуплату долгов, И. И. Голиков, пришел на площадь и, поклонившись памятнику, дал клятву написать историю царствия Петра Великого. Он сдержал слово, создав многотомное сочинение «Деяния Петра Великого».

Памятник Петру I — не только одно из лучших произведений монументальной скульптуры в Петербурге. В истории нашего города у него особая судьба. Спустя несколько десятилетий после создания он воспринимался уже не только как дань памяти основателю Петербурга и произведение искусства. Его присутствие казалось наделенным тайным значением: с памятником связана судьба столицы, он в известном смысле продолжал дело Петра — охранителя города и его властелина. В день открытия монумента Иван Голиков, обращаясь к нему, дал клятву не бронзовой скульптуре, а самому Петру Великому. Евгений, герой пушкинского «Медного всадника», проклинает «чудотворного строителя» города, и памятник оживает: грозный царь готов растоптать безумца.

Медный всадник, названный так с легкой руки Пушкина, волновал умы и воображение последующих поколений и стал одной из тем русской литературы. Он — олицетворение роли Петра в истории России, и в зависимости от ее оценки к монументу обращаются с обличением или хвалой:

Нет, не змия Всадник Медный

Растоптал, стремясь вперед, —

Растоптал народ наш бедный,

Растоптал простой народ.

(Н. Ф. Щербина. «Пред памятником Петру I в Петербурге»)

В литературе второй половины XIX — начала XX века его образ обретает мистический и зловещий характер: «А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли вместе и весь этот гнилой, склизкий город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы бронзовый всадник на жаркодышащем коне» (Ф. М. Достоевский. «Подросток»).

«…За мостом, на фоне ночного Исаакия из зеленой мути пред ним та же встала скала: простирая тяжелую и покрытую зеленью руку, тот же загадочный Всадник над Невой возносил меднолавровый венок свой… Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо, и металл лица двоился двусмысленным выраженьем… С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на финляндский серый гранит, — надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества, надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа — Россия.

Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву — два задних» (Андрей Белый. «Петербург»).

На Сенатской площади, перед Медным всадником разыгралась трагедия восстания декабристов. Годы спустя А. И. Герцен в «Былом и думах» размышлял об этом как о чем-то не случайном, что проясняло значение восстания и значение Петра в истории России: «Отчего битва 14 декабря была именно на этой площади, зачем каре жалось к Петру I — награда ли это ему? или наказание? Пушки Николая были равно обращены против возмущения и против статуи…»

14 декабря 1975 года несколько молодых ленинградских писателей решили собраться на Сенатской площади, почтить память декабристов. Был юбилей — сто пятьдесят лет со дня восстания. Кому-то из этих литераторов пришло в голову официально уведомить об этой встрече горисполком. Утром 14 декабря на площади нас ожидали милиция и сотрудники КГБ; под аркой Сената и Синода стояли автобусы с курсантами военных училищ. Нас, демонстрантов, было одиннадцать человек, включая двух малолетних детей. Вся площадь была оцеплена, движение на набережной перекрыто. С полчаса простояли мы возле Медного всадника, окруженные толпой милиционеров и штатских. В полдень, с выстрелом сигнальной пушки, из черных «чаек» на набережной выбралось несколько мужчин, неспешно обошли вокруг памятника и вернулись в машины. Внутреннее оцепление разомкнулось. Нас подогнали вплотную к ограде Медного всадника. И я словно впервые его увидела. Милиционеры за спиной спрашивали: «Так что скажут: бить или как?», а я смотрела на оскаленную морду коня и на Петра, вздернувшего голову в рогатом венце.

Время в Петербурге течет так, что можно соскользнуть в реку прошлого и, хлебнув его ледяной воды, увидеть небо 14 декабря над Сенатской в магическом круге (или круге оцепления) у Медного всадника… Медный всадник — хранитель города. В 1812 году, когда Наполеон захватил Москву, из Петербурга решено было вывозить все ценное. Медный всадник должен был отправиться на север водным путем. Но к Александру I явился горожанин, майор Батурин, и рассказал, что во сне ему явился основатель города и велел передать императору, что, пока памятник его стоит на месте, город никогда не будет захвачен врагом. Медный всадник остался на своем постаменте. Поверье об охранителе города не забылось. В годы Отечественной войны, во время блокады Ленинграда монумент был надежно укрыт от обстрелов, но оставался на Сенатской площади. И сейчас Медный всадник, застывший на лету на вершине «Гром-камня», — центр одного из самых пронзительных петербургских пейзажей.

В рассказе о Петербурге его первых десятилетий мы говорили главным образом об императорском дворе, об аристократии, то есть о привилегированной части горожан. Что можно было сказать о жизни нескольких поколений бесправного городского населения, находящегося на положении, напоминающем положение каторжан?

Но к середине XVIII века картина постепенно меняется. Начинает складываться понятие «петербургский житель», у столицы появляется свое, особенное лицо. В «Описании российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного» (1794) И. Г. Георги говорит уже о типическом характере его горожан.

«Гостеприимство есть отличная нравственная склонность санкт-петербургских жителей всех классов… Склонность к переменам и предпочтение всего нового в жилищах, одеянии, обычаях, часто также в дружбе и любви показывается у многих в великой степени… Редко найдется большой город, в коем бы более начатых предприятий остались неоконченными, как здесь… Страсть к чинам и достоинствам здесь более царствует, чем в других местах… В обхождении никогда или токмо случайно спрашивается о природе незнакомой особы, но о чине, по которому и образ приема определяется… Склонность к сластолюбивой жизни и роскоши… видна в жилищах, столе, одежде, обхождении у людей всякого звания и происхождения и почти везде… В женском поле царствует всеобщее честолюбие и чувствительность.

Противоборствующие крайности здесь не менее видны, как то думают о Лондоне. В нраве здешних жителей видны удивительные противоположности. Наибольшая деятельность с напряжением всех сил… не токмо при важных, но и при малых предметах… и леность, равнодушие при важнейших делах. Наичувствительнейшее, страстное участие, принимаемое в более или менее важных случаях или приключениях других, часто совсем чужих; и холодное равнодушие при великих происшествиях… потере великих особ, даже… при собственной потере. Склонность к исступлению, загадкам о просвещении духа и отвращение от него; так, например, Калиостро здесь первый удар получил. Пренебрежение и почитание денег… нежность между людьми, которая и в жарком климате более быть не может, — и люди, находящие удовольствие, выходя из бани, в коей от 32 до 34 Реомюровых градусов жару, валяться в снегу при 10 градусах стужи; токожде бабы… кои при 20–25 градусах, в обмерзлых совершенно платьях три часа и более, стоя на льду, на Неве белье полощут.