совсем недавно существовала в виде выписок, исчерканных страниц, в недовольном вышагивании по комнате, свете лампы посреди разворошенных ночей и вдруг превратилась в тяжелый том с тонкими золотыми буквами на исчерна-вишневой коже, торжественным строем строк, запахом типографской краски, как бы запахом другой страны, лучшего времени, обновленной, нарядной судьбы! Какая радость – класть книгу на стол, а через минуту снова брать в руки, листать, прикасаться щекой к корешку, подходить к зеркалу и смотреть на себя в обнимку с книгой и стараться улыбаться как можно умнее! Теперь – Тагерт знал это наверняка – начинается совсем другая, навсегда прекрасная жизнь.•

Разумеется, подарить учебник сразу не получилось. Не получилось ни со второго, ни с третьего раза. Секретари учтиво улыбались, разрешали подождать, но жизнь приемной катила тихие волны поверх Тагерта, как полноводная река, что заносит неприметный камень на дне песком и илом. Иногда казалось, что там, в кабинете, Водовзводнов думает о нем, выстраивает сложные расчеты, согласно которым и откладывает встречу. Но, полуочнувшись, Сергей Генрихович понимал, что в кабинете минута за минутой, час за часом, день за днем решаются вопросы куда более важные, чем встреча с преподавателем латыни. Тем не менее не прошло и трех недель, как Тагерт толкнул еще более высокую, чем в кабинете на Почтовой, дверь и проскользнул в высокий кабинет.

Хотя в новом ректорском чертоге не осталось ни одного кресла, цветка, ни единого предмета из прежней обстановки, Сергею Генриховичу показалось, что ничто не изменилось. Мебель была новой, а впечатление – прежним. К тому же и здесь к запаху не вполне выветрившегося паркетного лака примешивался аромат дорогих слабых сигарет. Огромная комната была надежно защищена от солнца, которое дотягивалось только до толстой кожи фикусовых листьев да нагревало край бархатной, похожей на театральный занавес шторы. В середине кабинета столом для совещаний была начертана буква «О» или, если угодно, цифра «ноль», а огромный письменный стол прибавлялся к ней знаком долготы[12].

Это был рабочий кабинет барина – странность, немыслимость этого сочетания переиначивала здешнее пространство от запаха (неги и учреждения) до звука настенных часов, постукивавших вразвалочку, но не без основательности. Барин не работает, иначе какой же это барин? Ректор же работал много, но дела его работой не выглядели. Работа – это усилие, преодоление, конфликты и терпение. А Игорю Анисимовичу, казалось, приходится тратить на дела примерно столько же сил, сколько нужно на покойное сидение в удобном кресле. Тагерт подумал, что и посетителя ректор принимает только в тот момент, когда встреча доставит обоим чувство довольства и полного комфорта. Не было ни единого случая, когда в кабинете Водовзводнова Сергей Генрихович ощутил бы малейшую принуждененность или недовольство хозяина. Словно и не было трехнедельной, а то и трехмесячной унизительной осады этого величественного, но теплого апартамента.

Тагерт заранее постановил не поддаваться барскому теплу ректорских хором и уместить визит в пять минут. Обменявшись крепким рукопожатием с радушным, еще сильнее располневшим Водовзводновым, Сергей Генрихович коротко сообщил о подарке. Речь его напоминала доклад бравого адъютанта о маленькой, но важной победе. Словарь он выхватил из портфеля в последний момент, успев незаметно вытереть о брючину взмокшую ладонь. Положив том перед Игорем Анисимовичем, он решил уже не садиться и начал прощаться, но тут ректор, тяжело улыбаясь, его остановил.

– Куда же вы бежите, Сережа, мы видимся с вами раз в год. Хотите чаю?

Пока готовился чай, Игорь Анисимович расспрашивал посетителя о его жизни. Услышав, что тот живет в коммунальной квартире, качал головой. Неужели кто-то еще живет в коммуналках? Тагерт не жаловался, не просил помочь, просто отвечал на вопросы. При этом ему хотелось, чтобы внимание как можно скорее переключилось на подарок. Как же странно было видеть секретаря Павла Сергеевича, подающего чай с такой ласковой улыбкой, точно он принял латиниста за кого-то другого: министра, знаменитого режиссера, банкира-миллионера.

Водовзводнов не мог позволить себе частые встречи с завкафедрами, что уж говорить о рядовых преподавателях. Все же время от времени пять-шесть этих рядовых прорывались на прием, и он набегам не препятствовал, хотя остановить это было проще простого. Каждая такая встреча имела длинный ряд следствий, важнейшее из которых для института – репутация народного ректора, руководителя, не отгородившегося от простых работников.

Зачем таскался теоретик Тертышкин, не составляло никакой тайны: через два года их завкафедрой исполнялось восемьдесят, своими визитами и докладами о разнообразных конференциях Тертышкин, двоюродный брат замминистра юстиции, подсказывал Водовзводнову, кого поставить на кафедру следующим. Жарский рвется в приемную комиссию, а Зарубина, жена генерала МВД, воспринимает визиты к ректору как часть своей светской жизни. Зачем приходит латинист, ректор долго не мог понять.

Сначала казалось, что Тагерт копает под Антонец, метит на ее место. Но латинист не упоминал свою начальницу, не предлагал кафедральных усовершенствований, к административной работе интереса не проявлял, на жизнь не жаловался. То кружок по русскому искусству создать предложит, то какие-то чтения устроить по римскому праву. Плюс разговоры – про учителей своих, про папинианцев[13], про Цицерона. Блаженный, думал Водовзводнов, но чего улыбается так хитро? Может, оттого и принимал, что хотел разобраться.

Взяв в руки принесенный Тагертом том, Игорь Анисимович хотел сказать, дескать, возьмет домой и там внимательно изучит. Но так сказать было нельзя: ради этой книжки, явно первой, Сергей рвался к нему на прием. Водовзводнов вспомнил свою первую монографию. Неужели и сейчас авторы сходят с ума, как он сорок с чем-то лет назад? Теперь ведь кто хочет печатается – ни рекомендаций, ни связей, ни рецензентов, даже корректоров – и тех нет. Мельком глянув на окрыленного дурачка-латиниста, Игорь Анисимович решил ради приличия заглянуть в книгу при авторе. Он листал словарь, взвешивал в ладонях, посмотрел даже в оглавление и выходные данные. Вид латинских слов, которых он не помнил или не знал, но которые все же казались знакомыми, изменил его настроение.

Тут подвернулись ему на глаза mutatis mutandis – два почти одинаковых слова, какие запоминаешь с первого раза, а по-русски ни за что так красиво и коротко не переведешь – «изменив все, что следует изменить», «с соответствующими изменениями». Вдруг мягкая вспышка погладила Игоря Анисимовича изнутри. Он почувствовал, что именно здесь, в институте, он нужнее всего, а дело его – важное дело. При этом президенте ему не стать министром. А дальше видно будет.

Больше всего Игорь Анисимович любил в работе именно такие отдаленные последствия своих верных решений, когда один кивок головы через десять лет вроде сам собой обращается в новое здание, увеличение конкурса или в книги, из которых скоро составится целая институтская библиотека. В министерстве