Деде, пребывающего в мрачном настроении) увещевают Гугуста, мол, поезд качает и можно порезаться. А синий берет даже предсказывает, что Гугуст себя обезглавит. Все громко охают.

Гугуст настаивает на своем, достает бритву и маленькую кружку, которую дает держать Деде. Мы все пребываем в огромном напряжении. Мать придерживает Гугуста за локоть в течение всей процедуры, которая не производит никаких видимых перемен в его внешности. После этого краткого развлечения становится скучно, и все погружаются в разморенное молчаливое состояние. Пейзаж за окном становится холмистым и песчаным, в воздухе колышется знойное марево, и иногда показывается сине-зеленое море.

Время от времени поезд останавливается и исторгает из себя пассажиров. Мы теряем пожилых супругов-французов, и Гугусту приходится кричать им из окна, что они забыли термос. Затем нас покидает синий берет, который до последнего не переставал говорить. На перроне он оборачивается и кланяется отъезжающему поезду. Гугуст, Деде и их матушка остаются со мной до конечной станции, поскольку им ехать в Антиб[164]. Молодой американец выходит вместе со мной, но я теряю его из виду, потому что взволнована встречей с Роуз, такой очаровательной в желтом вышитом платье. Она говорит, что рада меня видеть, и добавляет, что я похожа на выжатый лимон (в правоте ее слов я убеждаюсь в гостинице, поглядев на себя в зеркало), но тактично умалчивает о том, что лицо у меня в саже, а сорочка загадочным образом сползла и виднеется из-под платья, знаменуя полную деградацию внешнего вида.

Роуз рекомендует ванну и сон, и я соглашаюсь и на то и на другое, но отказываюсь от предложенного чая, поскольку он слишком напоминает английскую деревню и кажется неуместным. Глупо интересуюсь, нет ли мне писем из дома, хотя они успели бы дойти, только если бы были написаны еще до моего отъезда. Роуз спрашивает, как поживают Роберт и дети. Я отвечаю, что не должна была приезжать без них, и она снова рекомендует сон. Соглашаюсь и иду спать.

23 июля. Не могу не отметить контраст между тем, как бешено мчится время на отдыхе, и тем, как тянутся дни и даже часы в другой, более привычной обстановке.

(NB. Это раз и навсегда развеивает заблуждение о том, что время будет идти медленно, если ничего не делать. Напротив, дни кажутся длиннее, если они заполнены делами.)

Роуз, которая всегда умела находить привлекательных и интересных друзей, окружена талантливыми и даже знаменитыми личностями. Все мы ежедневно собираемся на скалистом пляже и купаемся в море. Температура и пейзаж совершенно не такие, как возле Ла-Манша или Атлантического океана, и я осмелела настолько, что плаваю довольно активно. Не могу, однако, соперничать с виконтессой, которая умеет нырять, или с ее подругой, которая очень эффектно прыгает в море, стоя спиной к воде. И все же однажды дух состязательности толкает меня на то, чтобы нырнуть. Убеждена, что погрузилась в самые глубины Средиземного моря, и даже опасаюсь, что не сумею их покинуть, но крайне добрая зрительница (известная директор школы) на мой вопрос о том, глубоко ли я нырнула, отвечает, что «немного ушла под воду», и больше мы эту тему не затрагиваем.

25 июля. Вики пишет короткое, но ласковое письмо, а Мадемуазель – пространное и довольно неразборчивое, но явно выражает надежду на то, что мне прекрасно отдыхается. Тронута и отправляю каждой по открытке с видами. Письмо от Робина, написанное в школе, приходит позже и традиционно содержит упоминания о незнакомых мне мальчиках, а также уведомление о том, что двоих из них он пригласил к нам на каникулы и сам тоже поедет к кому-то на неделю. В постскриптуме без обиняков спрашивается, купила ли я уже шоколад.

Сразу же покупаю.

26 июля. С радостью вижу в зеркале, что выгляжу на десять лет моложе, чем по приезде. И все это даже несмотря на недавнее приключение, причем опасное. Vent d’est[165] поднял на море зыбь, а в такую погоду не рискует купаться никто, кроме виконтессы. Она указывает на огромную далекую скалу и заявляет о намерении до нее доплыть. Говорю, что тоже хочу. Еще даже не на середине пути понимаю, что ни за что не доплыву, и начинаю надеяться, что вторая жена Роберта будет добра к детям. Размеренно плывущая виконтесса спрашивает, все ли хорошо. Отвечаю, что вполне, и меня тут же захлестывает.

(Вопрос: Божья кара?)

Продолжаю плыть. Скала все отдаляется. Размышляю о том, что заголовки, объявляющие о кончине в столь почтенном обществе, звучат весьма благородно, и мысленно придумываю один-два, которые будут хорошо смотреться в местной газете. Прикидываю, каким будет траурный абзац в Приходском Вестнике, налетаю на маленькую скалу и снова ухожу под воду. Загадочным образом возрождаюсь из пены, но выгляжу при этом далеко не как богиня Венера.

Говорят, что у утопающего перед глазами проносится вся жизнь. От этой огорчительной мысли чуть снова не ухожу под воду. Меня способен расстроить даже один-единственный эпизод, выбранный наугад, что уж говорить обо всем прошлом. Неожиданно замечаю, что расстояние между мной и скалой сократилось. Виконтесса, которая со слегка обеспокоенным лицом все это время плыла рядом, благополучно достигает цели, и вот я уже цепляюсь за острые камни и обдираю колени в кровь. Понимаю, что, как говорится, небеса меня Пощадили.

(NB. Постараться узнать, для какой цели. Если таковая вообще есть.)

Делаю вид, что это не колоссальное достижение, а нечто само собой разумеющееся, и провожу литературную параллель с Байроном, переплывшим Геллеспонт[166]. Прозвучало бы эффектнее, если бы я это произнесла, не запыхавшись и не выплевывая галлоны воды.

Возникает небольшое неприятное затруднение: чем заменить носовой платок при купании? Не могу вспомнить ни одной оказии, кроме, возможно, похорон, когда этот маленький предмет личного обихода требуется столь же часто и срочно. Выход, который приходит в голову, совершенно меня не устраивает.

Говорю, что замерзла (так и есть) и обратно не поплыву, а пойду по камням. Виконтесса проявляет исключительный такт и не пытается меня отговорить.

27 июля. Конец отпуска не за горами, и все очень по-доброму интересуются, почему бы мне не остаться подольше. Отвечаю, что из-за Роберта и детей, а про себя добавляю, что еще из-за слуг, прачечной, Женского института, перекраски ванной и состояния счета. Все вежливо выражают сожаление, и я бездумно обещаю приехать на следующий год, хотя знаю, что это крайне маловероятно.

Вечером накануне отъезда отправляю открытки с видами всем, кому намеревалась их отправить со дня приезда.

29 июля, Лондон. Обратное путешествие прошло в гораздо лучших условиях –