И, наконец, в довершение рассказа о нашей большой счастливой семье: у нас есть младенец, отпрыск второй жены вождя, Пера-на-Макушке. Ребенок такой тихий, что я прожила в вигваме несколько дней, прежде чем узнала о его существовании. Индейские дети почти не плачут; они подобны скорее оленятам – не издадут ни звука, чтобы их обнаружили. Хотя вполне возможно, что, повинуясь материнскому инстинкту, мать нарочно убрала дитя из хижины, пока я обживалась… О, Гортензия, когда я обнаружила младенца, точнее, когда мать показала мне его, как же заныло мое сердце, заныло от радости и сладкой тоски при виде малютки и воспоминании о моих кровиночках… Его сморщенное личико тут же их напомнило… Увижу ли я их вновь?

Ребенку я тут же понравилась; как ты знаешь, мне всегда легко с малышами! – ха! Да, и вынашивала я их легко, и управлялась тоже… Он улыбнулся мне, маленький херувимчик, с лицом каштанового цвета и глазенками, как начищенные медные монетки; и когда его мать, Перо-на-Макушке, обнаружила, что мы друг другу понравились, тут же потеплела ко мне сама. Лицо ее смягчилось, и она робко улыбнулась мне. И мы подружились – ура, у меня появилась первая подруга среди шайеннов! Увы, пока наши способности к общению, увы, ограничены языковым барьером. Перышко старается помочь мне с языком жестов, как только может, и, хотя я и пытаюсь хоть как-то разобраться с шайеннским наречием самостоятельно, думаю, никогда не смогу говорить на нем. Кажется, что в этом языке совсем нет протяжности, он состоит не из слов, а из отрывистых звуков: шипения, хрюканья и икания – порожденных цивилизацией много древнее и примитивнее, чем та, на которой живем мы. Или, теперь уже, только ты…

Я недавно обнаружила, что некоторые туземцы знают какие-то зачатки английского, а кое-кто и вовсе бегло изъясняется на примитивном французском, сходившим за некое арго; они нахватались его от французов-трапперов, охотников за пушным зверем, и торговцев, приехавших сюда несколько лет назад. Разобрать их речь непросто, но все же ни в какое сравнение с индейским наречием это не идет. Слышала бы ты их акцент, сестричка! По счастью, среди нас оказалась француженка, хорошенькая брюнеточка по имени Мари-Бланш де Бретонь: она путешествовала по Америке с родителями, которых убили грабители на улицах нашего прекрасного Чикаго. В самом деле, отныне никто не в безопасности в этом мире. Будучи в шоке от случившегося, застряв в незнакомом городе за тысячи километров от родного дома, она согласилась на участие в программе. Боюсь, подобно многим из нашей маленькой группы, она сто раз пожалела об этом. Но как бы то ни было, то, что индейцы говорят по-французски, если это можно так назвать, мы узнали от нее.

Да, Гортензия… Если бы наша гувернантка, мадам Бувье, услышала это, то перевернулась бы в гробу. Помнишь, как она строго муштровала нас из-за произношения? Как била указкой по костяшкам пальцев, если мы ошибались, и гнусавила: «Этоо непррравильно, мадемуазелль!» Но я отвлеклась, n’est-ce pas? Мне пора бы забыть прошлое, но когда я тебе пишу, оно накрывает меня с головой – точно этот новый мир мне приснился, а ты живешь в реальном и хочешь вернуть меня обратно… Увы, поздно, слишком поздно.

Как ты понимаешь, это незавидная участь – очутиться в доме (условном «доме», конечно; это не совсем подходящее слово для описания нашего обиталища) у другой женщины – в моем случае, даже двух – в качестве будущей третьей жены их мужа. Старшая – Тихоня – в отличие от юной, Пера-на-Макушке, совсем не приняла меня. Иногда по ночам я лежу в постели (в том виде, в каком она тут есть) и не могу сомкнуть глаз в смертельном страхе, что она перережет мне горло, если я засну. Положение мое в семействе, как минимум, неловкое. Ну, да, мы ведь совсем разного… так сказать… круга. Боже, я говорю совсем как мать, когда она отчитывала нас за то, что мы водимся с детьми прислуги. … Я осознаю, что происходящее требует совершенно иных понятий, не тех, к каким мы привыкли, и описать тебе здешнюю жизнь – все равно, что толковать дикарям Шекспира … Обычных слов недостаточно… Да, да, Джон Бёрк был прав…

Тем не менее позволь попытаться. Итак, мы живем в шалаше – да, я больше не хочу подбирать слова, в шалаше из звериных шкур; три жены, девочка, подросток-сирота, который усыновлен семьей вождя и ухаживает за внушительным стадом лошадей, ему не принадлежащих, и иногда помогает женщинам выполнять тяжелую работу, младенец и собственно сам Великий Вождь своих Людей, Маленький Волк.

Для шалаша жилище довольно просторно, надо признать. У меня там есть славный маленький уголок… если возможно говорить об углах в круглом шалаше… где я сплю на постели из сосновых лап, звериных шкур и выменянных у белых торговцев одеял. Аромат в нашем «доме» стоит затейливый: запах человеческих тел, земли, по которой мы ходим, шкур, на которых спим, дыма от костра. Вдобавок если жены стряпают, что они делают, кажется, все время, потому что у индейцев нет понятия завтрака, обеда и ужина, едят они тогда, когда проголодаются, а значит, готовить нужно постоянно, – тогда к описанным примешивается и запах стряпни. Иногда он вполне аппетитный, но порой в вигваме стоит такая вонь, что я едва выношу ее, и если тотчас не выберусь наружу и не глотну свежего воздуха, то меня стошнит и сегодня я буду голодать. Как ты помнишь, Гортензия, я всегда любила приготовить что-нибудь необычное на досуге, но пока я не смогла предложить свои услуги на здешней «кухне» – вот видишь, снова я употребляю привычное слово, да меня, если честно, никто и не просит придумывать новые термины. Однако я живу среди них и вправе ждать, что в свою очередь встану к плите… к огню… Может, мои соседки отведают вкуснейшего петуха в вине по-французски, любимое блюдо моего Гарри… Хотя, конечно, сразу возникает вопрос: где я возьму приличное бургундское в этой глуши?.. Но я снова позволяю себе вспомнить прежнюю жизнь, на фоне чего новая кажется опасной, трудной и… невыносимой.

А теперь, милая сестричка, радостные вести. Наконец нам объявили: нас повенчают всех разом на торжественной церемонии завтра вечером. Преподобный Хейр, ожиревший священник-англиканец, посланный сопровождать нас в прерии, проведет христианскую часть обряда. Представь, что ты была бы моей подружкой невесты! И все наше семейство прибыло бы, чтобы поселиться в гостевом… вигваме! Отец, с вечно сжатыми губами, в смятении, и мать, попеременно пускающаяся в слезы и падающая в обморок от страха перед язычниками. Ничего, каждые четверть часа будем подавать ей нюхательную соль. Весело будет! Я, которая всегда умела шокировать родных, на сей раз превзошла себя!

Как я понимаю, массовая свадьба – событие из ряда вон, и у шайеннов никогда не проводилось такой церемонии. Для дикарей таинство бракосочетания – это выкуп невесты (лошадь), хорошая еда и пляски: вот и все, что нужно, чтобы скрепить союз; то есть договор, как у нас с Гарри. Поскольку я не верю ни в религию, ни в институт брака как таковой, я нахожу это вполне подходящим обрядом.

Однако христианское вмешательство усложнило все и для индейцев, и для белых женщин. У них принято долго обсуждать и обдумывать, чтобы прийти к согласию по самым мелким вопросам. Наконец, после «пау-вау» и курения трубок (преподобный Хейр принимал в этом деятельное участие – мужчины, верно, везде одинаковы) стороны пришли к согласию.