Сколько мне еще удастся сопротивляться, не знаю. Но настойчивость родни наводила на грустные мысли. Ведь дожмут таки… Хотя, до этого еще далеко. Наконец, откинув неприятные размышления, после обеда, я бодро направился к полковнику.

Батя был на месте, но, судя по всему, собирался уходить. Так что я порадовался, что не стал задерживаться. Поскольку в кабинете ни кого больше не было, мы поздоровались по-семейному. Вообще-то, многие вампиры и при посторонних ведут себя по-свойски. Но я старался не нарушать субординацию. Что Батя, что учитель, одобряли это. Батя, выслушав просьбу, небрежно кинул мне ключи от крайнего шкафа.

– Чтоб все было аккуратно, – предупредил он, – а то я тебя знаю!

– Как можно! – возмутился я. – Все будет о¢кей!

Батя поморщился. Американизмы, укореняющиеся в нашем языке, последние несколько лет, он не любил. Когда кто-нибудь в его присутствии щеголял новомодными словечками, он предлагал не повторять суржик, а просто выучить английский. А ту порнографию, которая мутным потоком хлестала теперь с экранов, он на дух не переносил. Батя просто сатанел, стоило ему хоть пару минут посмотреть телевизор. Причем безразлично, какой канал: кабельный или государственный. Разницы, по его, да и моему, глубокому убеждению, не было никакой, кроме качества изображения.

Полковник ушел. А я, вытащив несколько папок, с головой погрузился в работу. Я так увлекся, что не заметил, как прошло почти три часа. От чтения меня отвлекли раздраженные голоса. Я не успел отложить папку, как распахнулась дверь, и в кабинет влетели Батя с учителем. Увидев выражение их лиц, я постарался слиться с креслом и стать, как можно более незаметным. Но волновался я зря. Мужики были так заведены, что даже не посмотрели, есть кто-нибудь в кабинете или нет.

Я же мечтал только об одном, чтобы они, как можно дольше не замечали меня. Особенно полковник. Батя в гневе, зрелище не для слабонервных. Честно говоря, эту бурю мог выдержать только вампир. Человека отправило бы в нокаут то напряжение, которое сгустилось в кабинете. Правда, надо отдать должное Ермоленко. Он был в не меньшем бешенстве. Казалось, воздух начал искриться, но это, пожалуй, только казалось. А вот то, что все вокруг ходило ходуном, это правда. Стаканы на столе жалобно дребезжали, шкафы тряслись, окна тихо позвякивали, от крика ломило уши. Кто бы мог подумать, что назначение майора на должность Магистра, вызовет такую реакцию.

Мой наставник совершенно не жаждал повышения. Но полковник, весьма категорично сообщил ему о новой должности, добавив, что дело решено и Великий Магистр уже подписал назначение. Майор резко отказался и вот тут Батя завелся. Похоже, он орал на Ермоленко не переставая от самого кабинета Великого Магистра. Поэтому, услышал я уже окончание скандала.

– Значит, не хочешь?! – полковник грозно смотрел на майора. – А кто тебя спрашивать будет, щенок! Ты что о себе возомнил?! Не видишь, что в стране делается?! Я что ли один все тащить должен! Только о себе думаешь!

– Есть более достойные! – не дрогнул учитель, причем, не чуть не тише полковника.

– Более достойные есть, а вот способных справиться – нет! Тупая твоя башка! Все силы на удержание равновесия брошены! Сейчас не говорить надо, а работать! Что не видишь, уже кровь льется, а ты в сторону?! Короче, так, молокосос! Завтра принимаешь дела!

– Ни за что! – взвился майор, – Я в Большую Ялту не поеду! В этот гадюшник! Да на кой там Магистр?! Там же наших, раз два и обчелся!

– Наших там семьдесят два человека! – сообщил Батя.

– Откуда? – изумился учитель.

– Оттуда! – огрызнулся полковник. – Это тебе не девятнадцатый век и не начало двадцатого! Так что, хорош выпендриваться!

– Батя, – неожиданно взмолился Ермоленко, чуть не плача, – ты же знаешь, для меня это вешалка! Ну, бога ради, не надо!

– Сынок, – негромко отозвался Батя, после тех децибел, которые только что гремели в кабинете, нормальный голос полковника, казался шепотом, – ты думаешь, я не понимаю, но есть такое слово – надо! Туда сейчас столько всякого сброда съехалось, да и еще приедет, только держись. Только ты Ялту удержать сможешь. Хотя бы, до окончания этой перестрелки.

– А потом? – с надеждой спросил Ермоленко, и я понял, что он уже смирился.

– Потом суп с котом! – вновь насупился полковник, – Ты сперва удержи. Ты главное пойми, это же южное побережье, сдавать его нельзя.

Майор мрачно сопел, глядя в сторону. Я остро чувствовал его обиду, но не мог уловить ни единой мысли. Мужики экранировались так, что прочитать их не смог бы и господь бог, а уж о таком сосунке, как я, речь просто не шла.

– Господи! – наконец простонал майор, хватаясь за голову. – Насколько же в Афгане было проще!

– Хочешь обратно? – немедленно отреагировал Батя, – Могу устроить. Джабраил теперь заместитель их Великого Магистра. Он уже намекал о тебе. Так что если не Ялта, то можешь ехать к духам. Там, кстати, сейчас гораздо спокойней, чем у нас.

– В гробу я видал этих духов! – буркнул учитель.

Честно говоря, он выразился по-другому, более длинно и цветисто. Но это был наиболее точный перевод его мысли на русский язык.

– Вот и хорошо! Значит, с назначением вопросов больше нет?

Ермоленко, помрачнев еще больше, молча кивнул.

– Ваня! – окликнул меня полковник, не оглядываясь. – Вылезай из своего угла. Уже можно.

Я, виновато поглядывая на учителя, выполз на всеобщее обозрение. Майор, продолжая кипеть от возмущения, даже не глянув на меня, уселся в ближайшее кресло. Демонстративно не замечая нас.

– Держи ключи! – полковник метнул связку через всю комнату. – Открой сейф…

– Я коньяк не буду, – сквозь зубы процедил учитель.

Я замер с ключами наизготовку около сейфа.

– А тебе никто и не предлагает! – ухмыльнулся Батя. – Ванюша, там, в уголке моя старая фляга стоит. Достань-ка ее.

– Так бы сразу и сказал, – майор, не дрогнув ни единым мускулом, пересел за стол.

– Коньяк! – возвестил Батя, выставляя три стакана, – Хорош, когда у тебя на сердце легко. А когда хреново, нужен спирт.

Он отобрал у меня приятно булькнувшую флягу и наполнил стаканы. Я привычно открыл холодильник, достал закуску. Когда спирт отправился по назначению, а от бутербродов с икрой остались только крошки, майор, наконец, вздохнул и пожаловался:

– Не люблю