Нет, ты пойдешь! — повысил голос гитлеровец. — А будешь сопротивляться, я могу застрелить тебя. Пих-пах. Поняла?

Инна побледнела, у нее нервно подергивались губы.

— Вы... вы, наверное, уже во многих стреляли, вам это не в диковинку. Только знайте, что я вас не боюсь! Чем принимать вашу любовь, лучше умереть!

Офицер еще что-то хотел сказать, но Инна резко пошла вперед. Страх подсказывал: «Беги!» — но она решительно отбросила эту мыcль. Шла быстро, голову держала по своей привычке прямо, чуть гордо. Уже начала успокаиваться, но сзади донеслось:

— Стой! Буду стрелять!..

«Беги!» — снова подсказывал страх. Но она и сейчас не побежала. Сделала шаг, второй — и тут раздался выстрел. Инне показалось, что ее что-то ударило в спину, она покачнулась, даже почувствовала боль, в глазах потемнело. «Сейчас упаду — и конец». Однако шла дальше. Думала: видно, прострелил грудь, но в сердце не попал. Крови не было. Не стало и боли. «Умираю. Неужели от пули так легко умирать?» Прошла еще несколько шагов, вдохнула полной грудью воздух. Что это? Дышится легко. Она поняла: это был предупредительный выстрел.

Сообразила: «Второй выстрел будет в меня»... Не оглядываясь, всем своим существом чувствовала, что гитлеровец наводит на нее пистолет. Считанные секунды остались для того, чтобы взвесить все и принять последнее решение. Последнее. Подчиниться? Пойти с ним? Нет, нет, нет. «Мамочка, отец, родные мои! Я не совершила ничего героического, но умираю честно. Прощайте!» Что же он медлит? Остановилась. Ждала. Скорее бы! Может быть, обернуться и сказать ему: «Стреляй скорее, мерзавец!» Но страшно увидеть направленное на тебя дуло пистолета. Пусть лучше так. И все же не выдержала, обернулась...

Их теперь было двое: капитан артиллерии и еще один. Они смотрели на нее и, увидев, что она оглянулась, вместе дружно захохотали. Пистолета в руках у гауптмана уже не было. Смеясь, он крикнул:

— Ауфвидерзейн, фрейлен!

Инна пошла.

«Как хорошо, что я не побежала», — подумала она, но на душе было тоскливо, тяжко и горько. По-бандитски влезать в чужую страну, в чужой город, чинить произвол над мирными жителями. «Как хорошо, что я не побежала, не испугалась его». Трудно. Как жить дальше? Сегодня встретился этот. А завтра?

От горя и обиды, от безысходности она заплакала; шла и шептала:

— Папочка, родной, спаси меня. Я пропаду без тебя!..

12

Утром неожиданно, без предварительной договоренности, зашла Валя. Она была взволнована, побледнела, будто не спала ночь; тонкие черты ее лица еще больше заострились, меж бровей легла складка. Не очень аккуратно, чего за нею никогда не замечалось, была причесана, хотя Валя обычно очень следила за своей внешностью.

— Плохие вести, Леня. Арестовали Колю Охрименко. А накануне полиция задержала Володю Котигорошко.

Эта весть ошеломила Третьяка. Первая потеря в организации. Не явится ли это ниточкой, ухватившись за которую гестаповцы размотают весь узел?

— Колю засекли на чем-то?

— Думаю, что нет. Он действовал осмотрительно. Вероятно, провокатор...

— Еще хуже.

— Или донос тех, что выслуживаются.

Они умолкли. С арестом Коли Охрименко и Володи Котигорошко словно впервые разверзлась перед ними пропасть, они заглянули в нее и не увидели дна...

— Через час проведем у тебя заседание горкома комсомола, — сказала Валя. — Придут Иван Крамаренко и еще два товарища из подпольного горкома партии. На всякий случай придется перевезти типографию в другое место, ведь она — хозяйство Коли Охрименко. Это сделаем с тобою, Леня, сделаем завтра же. Транспортные средства я уже подыскала.

Вместе с Крамаренко пришла связная подпольного горкома комсомола Лиза Моргунова («Мария»), смазливая девушка лет двадцати двух. Третьяк видел ее второй раз, уже недолюбливал эту красавицу, мечтавшую стать актрисой, недолюбливал за то, что она со всеми держалась заносчиво, пренебрежительно, словно за ее спиной стоял высокий покровитель или сама она была невесть какая знатная особа. С Крамаренко она держалась развязно, панибратски, иногда взглядом говорила больше, чем следовало говорить при посторонних. Кареглазый, смуглый, с густыми черными волосами, Иван был ей достойной парой.

Пришли двое товарищей из подпольного горкома партии, в черных пальто, в шляпах, похожие на коммерсантов из какой-нибудь фирмы: один с усиками, очки в роговой оправе, другой помоложе, с виду рабочий, в поры лица которого навечно въелись микроскопические пылинки металла. Поздоровавшись кивком головы, сели в углу. Так и сидели, не раздеваясь.

Заседание открыл представитель горкома партии. Он поставил ряд задач: готовить запасные явочные квартиры, накапливать запасы оружия, создавать небольшие и рассредоточенные новые подпольные группы, находить людей, согласных приютить у себя на какое-то время товарища, которому необходимо скрываться, вовлекать в организацию бывших партийных работников и командиров Красной Армии...

За ним взял слово Иван Крамаренко.

— Гестапо напало на след комсомольского подполья Киева, засылает провокаторов и предателей, — сказал он. — Нам необходимо менять явки, перебазировать типографию, всегда помнить об осторожности. Иначе мы все погибнем.

— Не так страшен черт, как его малюют, — бросил реплику второй представитель горкома партии, что был помоложе.

— Я не говорю, что надо бояться врага, просто напоминаю об осторожности, — не смутившись, ответил Крамаренко.

— Это верно.

Как приятно было начинать работу с этим Крамаренко! Тогда он показал себя отличным конспиратором, умел предусматривать каждую мелочь, зажигал товарищей верой в победу. И вот... В его словах неожиданно прозвучали нотки паники. Об этом одновременно подумали Третьяк и Валя. Иван сейчас проявил себя не бойцом, а человеком, думающим главным образом об опасности, который, поддавшись панике, ищет спасения.

Заседание продолжалось, а представители горкома партии ушли. Их проводил Третьяк. Он прихватил с собою ножовку, словно только что работал и забыл положить ее на верстак. Выйдя за калитку, товарищи из горкома свернули влево, по направлению к Кудрявскому спуску. Третьяк немного задержался у калитки, убедился, что на них никто не обратил внимания, и пошел во двор. Только позднее он узнает, что это были секретарь подпольного горкома партии Кузьма Петрович Ивкин и член бюро горкома, бесстрашный руководитель диверсионной группы Владимир Сидорович Кудряшов.

Весь следующий день проходил со всякого рода неожиданностями. В десять утра Третьяк должен был стоять у газетного киоска, на углу Глубочицкой и Артема, где к нему подойдет Валя. Она задержалась, и, чтобы не торчать