Головоломку слов в ночи слагая воедино, Словно загадку мудреца Решает неразумное дитя.

Он снова прервался. Как они кончались? Погоди-ка…

Переведя дух, он закончил:

Он сел, умолкнув.

Он сидел и молчал, этот восьмидесятилетний старик. Сидел в пустой комнате пустого дома на пустой улице пустого города на пустой планете Марс.

Сидел так же, как сидел уже пятьдесят лет, и ждал.

На столе перед ним покоился телефон, молчавший очень долго, чересчур долго.

И вот аппарат дрогнул, словно втайне к чему-то готовясь. Может быть, поэтому и всплыли в памяти те старые стихи?

Его ноздри затрепетали. Глаза распахнулись. По телефону пробежала легкая дрожь. Он склонился над ним и глядел неотрывно.

Телефон зазвонил.

Он подскочил, свалился стул. Он закричал во весь голос:

— Нет!

Снова звонок.

— Нет!

Дотянувшись до аппарата, он сбросил его на пол. Тот упал со стола, зазвонив в третий раз.

— Нет, нет, нет… — пролепетал он, схватившись за грудь, тряся головой, глядя на телефон на полу. — Невозможно, немыслимо…

Ведь он был совсем один в этой комнате, в этом доме, в этом городе, один на всем Марсе, где не было ни души, и остался лишь он, как король пустынных гор…

И все-таки…

— Бартон…

Кто-то произнес его фамилию.

Нет. Это лишь стрекот сверчков и пение цикад в далеких пустошах.

«Бартон? — подумал он. — Да ведь это же я!»

Он уже и забыл, когда кто-то в последний раз называл его так. И не был из тех, кто говорит сам с собой. Он никогда…

«Бартон, — шипел телефон. — Бартон. Бартон. Бартон».

— Заткнись! — заорал он.

Пнул трубку, потея и задыхаясь, наклонился и поставил ее обратно на рычаг.

И проклятая штуковина зазвонила снова.

Он зажал ладонью трубку, сжимая так, будто хотел задушить звуки, но наконец, когда костяшки его пальцев побелели, приложил трубку к уху.

— Бартон, — звучал голос за миллиард миль отсюда.

Трижды пробило его сердце, и затем он ответил:

— Бартон слушает.

— Так-так, — слышался голос, всего-то за миллион миль. — Знаешь, кто это?

— Господи, — отвечал старик. — Первый звонок за полжизни, а мы тут в игры играем.

— Извини. Сглупил. Свой голос в трубке ты бы, разумеется, не узнал. Никто не узнает. Нам привычнее слышать его сквозь кости черепа. Бартон, это Бартон.

— Что?

— А ты думал, кто? — поинтересовалась трубка. — Командир ракеты? Думал, тебя спасать прилетели?

— Нет.

— Какое сегодня число?

— Двадцатое июля две тысячи девяносто седьмого года.

— Боже милосердный. Пятьдесят лет! Ты столько тут сидишь и ждешь ракету с Земли?

Старик кивнул.

— Так что же, старина, догадываешься, кто я?

— Да. — Он задрожал. — Догадываюсь. Ты и я. Я Эмиль Бартон, и ты тоже Эмиль Бартон.

— С одной лишь разницей. Тебе восемьдесят, а мне всего двадцать. Вся жизнь впереди!

Старик засмеялся, затем заплакал. Он сидел, сжимая трубку в руках, словно держал заблудившееся, неразумное дитя. Этот разговор был невозможен, не стоило его вести, но он продолжал. Взяв себя в руки, он проговорил:

— Слушай, ты! Господи, если бы только я мог тебя предупредить! Но как? Ты лишь голос. Если бы только я мог показать тебе все одиночество грядущих лет. Кончай с этим, убей себя! Нечего ждать! Если б только ты мог знать, что значит стать мной, таким, какой я есть сегодня, здесь, сейчас.

— Невозможно! — Юный Бартон там, вдали, на другом конце провода, рассмеялся. — Я даже не знаю, ответишь ли ты на звонок. Это лишь программа. Ты говоришь с записью. Сейчас две тысячи тридцать седьмой год. Шестьдесят лет тому назад. Сегодня на Земле началась ядерная война. Все колонисты покинули Марс на ракетах. А я остался!

— Помню, — прошептал старик.

— Один на Марсе, — смеялся юнец. — Месяц или год, какая разница? Полно еды и книг. В свободное время я занимался тем, что создал библиотеку из десяти тысяч слов, диктовал фразы под запись, подключался к телефонным линиям. Чтобы было кому позвонить, найти собеседника спустя много месяцев.

— Да.

— Пройдет шестьдесят лет, и я отвечу на звонок собственной записи. Не думаю, что столько проторчу тут, на Марсе, но идея просто иронически прекрасная, хоть будет чем время занять. Это правда ты, Бартон? Это я с собой говорю?

Слезы капали из старческих глаз.

— Да.

— У меня тут тысяча Бартонов наготове, записи ответов на всевозможные вопросы, в тысяче марсианских городов. Целая армия Бартонов рассеялась по Марсу, пока я жду возвращения ракет.

— Глупец, — старик тяжко встряхнул головой. — Ты ждал шестьдесят лет. Состарился, пока ждал в одиночестве. Теперь ты — это я, и ты один среди пустых городов.

— Не дави на жалость. Ты для меня чужак, все равно что иностранец. Мне горевать не приходится. Я живой, пока звучит запись. А ты живой, пока слушаешь. Друг друга нам не понять. Ни один не может ни о чем предупредить другого, хотя мы и отвечаем друг другу, один автоматически, а другой с теплом и человечностью. Сейчас я человек. А после им станешь ты. С ума сойти! Я не могу плакать, ведь я не знаю будущего, и потому оптимистичен. Записи надежно спрятаны и способны реагировать лишь на конкретные стимулы. Можешь попросить мертвеца поплакать?

— Перестань! — закричал старик. Он чувствовал знакомый приступ боли. К горлу подкатил ком, в глазах потемнело. — Как бессердечен ты был тогда! Убирайся!

— Был, старина? Я есть. Пока крутится лента, пока вращаются шпиндели и потайные электронные глаза читают и подбирают слова, превращая их в ответ, что приходит тебе, я останусь молодым и жестоким. Останусь молодым и жестоким даже после твоей смерти. Всего хорошего.