скамье, бросил на нее лицом вниз, руки и ноги связал под скамьей тонкой веревкой. Выдвинул ящик своего стола и вернулся к ней с плетью, трехвосткой из сыромятных ремней, скрученных со стальной проволокой. И долго еще рвал, словно огнем обжигал тонкую кожу обнаженного девичьего тела.

Паша молчала…

А на другой день, как только отошла, послала с надежным человеком первую записку Ткаченко, ту самую: «Алексей, держись. О тебе на следствии еще ничего не знают».

Их было двадцать, таких же страшных, самых страшных за всю Пашину жизнь дней и ночей…

Ее водили, а потом носили на допросы два-три раза в сутки, ее допрашивали Фишер и Шмидт в отдельности и оба вместе, ей приводили неопровержимые доказательства ее вины, втолковывали бессмысленность ее жертвы, убеждали, грозили, сулили свободу, давали гарантии неприкосновенности и сохранения тайны. Только чтобы она начала говорить.

Паша молчала.

Снова избивали, потом лили на истерзанное мясо какую-то едкую жидкость, от которой тело билось в конвульсиях, прижигали груди сигаретами, и Паша теряла сознание не столько даже от ослепительной боли, сколько от ужасающего запаха горелого мяса, накачивали водой через шланг так, что чуть не лопались внутренности от невыносимой рези. По звонку приходил кто-то в белом халате, втыкал тычком в неживое иглу шприца и делал инъекцию, чтобы вернуть чувствительность…

Паша молчала.

Подвергая Савельеву всем мыслимым смертным мукам, Фишер вовсе не мстил ей за перенесенные личные неприятности: он был для этого слишком деловит. Вовсе нет. Он действительно считал Пашу в отличие от других арестованных подпольщиц профессиональной разведчицей, связанной не только с местной патриотической организацией, но и с Москвой, с засланными оттуда людьми. И гестаповец полагал, что эти неведомые, но страшные для него люди вот-вот совершат еще что-нибудь чрезвычайное, после чего ему уж головы не сносить наверняка. И ключ к ним был только один – Савельева. Ее активное участие в Луцком подполье в ходе следствия он установил для себя достаточно отчетливо, но полагал, и справедливо, что Савельевой известно как раз то, чего никто из других арестованных не знает.

Самое тяжкое испытание ожидало Пашу не в камере пыток, а в коридоре тюрьмы. Два конвоира волокли ее под руки с допроса наверх, когда в дверном проеме Паша случайно встретилась с матерью. Она была в забытьи, но страшный крик сразу привел ее в чувство… Это был голос матери.

– До-о-ченька, родная, что же с тобой сделали, изверги! Звери! Па-а-ня, кровинушка моя!

Обезумев при виде истерзанной, окровавленной, с разбитым лицом дочери, кинулась к Паше Евдокия Дмитриевна и отлетела в сторону, сбитая на пол солдатским кулаком. Забилась, заметалась в крепких клешнях Паша, впервые за все время закричала:

– Ма-а-ма! Прощай, ма-а-ма!

Оглоушили, заткнули рот, поволокли бегом, торопливо распахнул дверь камеры надзиратель, с размаху вбросили в каменный мешок четырнадцатой. От удара о цементный пол головой потеряла сознание Паша. И не знала потом, наяву ли видела мать в последний раз, или то ей приснилось.

Это не было сном. Убедившись, что обе женщины действительно ничего не знают о Пашиной деятельности, Фишер распорядился освободить их, так как тюрьма была переполнена…

Только один день передышки получили узники луцкой тюрьмы от пыток и избиений – 1 января 1944 года, когда никто из следователей и их помощников по случаю Нового года не вышел на работу.

Чуть-чуть отошла Паша за этот день. Нашла в себе силы написать записки товарищам. Еще раз подтвердила Ткаченко, что о нем ничего не известно, чтобы вел себя соответственно, не попался на провокацию. Другим товарищам тоже сообщила, что знают о них немцы, а что нет, как кому держаться на следствии.

И Фишер, и Шмидт вели себя с Савельевой довольно откровенно, и знала она многое. Бороться за свою жизнь могли, по ее мнению, почти все арестованные, способные выдержать пытки. В безнадежном положении находились только Дунаева и схваченные на ее квартире с оружием Болдырев и Калинкин. Их принадлежность к партизанам была очевидной.

Дунаевой отрицать было нечего: она признала, что вела антифашистскую борьбу, но взяла всю ответственность на себя, сказала, что поддерживала связь с партизанами сама и никого к этому больше не привлекала. Ее зверски пытали, но Мария Ивановна твердо стояла на своем: «Виновата я одна, никто мне не помогал». Больше гестаповцы от нее ничего не добились.

Со второго января для Паши началась новая полоса мучений. Шмидт в тот день сидел за столом мрачный и хмурый – после новогодней ночи у него болела голова, мучила жажда, он то и дело прикладывался к графину с водой, глотал пирамидон.

– Будете говорить сегодня? – только и буркнул он, не глядя на Пашу.

– Нет…

Шмидт вышел из-за стола, снял мундир и повесил его на спинку стула. Закатал выше локтей рукава не очень свежей нижней рубашки. Потом звонком вызвал конвоира. Этого высокого рыжеватого солдата с всегда полусонным лицом Паша уже знала: кроме своих обязанностей охранника он выполнял еще и функции помощника Шмидта.

– Качалку, – приказал лейтенант.

Лениво, словно нехотя, солдат достал из-под лавки длинную прочную веревку и, встав на табурет, с третьей или четвертой попытки перебросил конец ее через блок, ввинченный в потолок. Длинный конец замотал на крюк в стене. Потом все так же вяло подошел к Паше и жестом велел ей раздеться. Вдвоем со Шмидтом они связали Паше одним узлом за спиной кисти и ступни, а в узел пропустили свободный конец веревки. Потом рыжеватый солдат освободил с крюка длинный конец и потянул на себя.

Дикая, ни с чем не сравнимая ранее боль вспыхнула в глазах разноцветными кругами, с хрустом вывернулись в суставах руки, из лопнувшей на плечах и груди кожи побежали по телу струйки крови… И крик, который уже нельзя было удержать в груди, который уже не принадлежал ей, не контролировался ее волей… Но Паше только казалось, что это крик, на самом деле от губ ее отделялись только тяжелые, глухие стоны.

Подвесив Пашу в метре над полом, солдат снова замотал веревку вокруг крюка и достал из-под той же лавки два куска резинового шланга с концами, заделанными свинцовыми пробками. Один кусок протянул лейтенанту…

Они били ее вдвоем больше часа. Щадили только голову, чтобы не убить.

Качалка была гордостью Шмидта, его собственным изобретением. После нее человек, даже если бы его и выпустили на свободу, остался бы на всю жизнь калекой. Если бы выжил…

Савельева выдержала качалку. И первую, и вторую, и пятую. Она выдержала все. Не обронила ни слова. И когда