ТЕОДОР ГЛАДКОВ

КЛЯТВА У ЗНАМЕНИ

*

© ПОЛИТИЗДАТ, 1978 г.

В тюремной камере

Нехотя, с натужным скрипом приоткрылась тяжелая, кованная железом дверь. Конвойный унтер с невыразительным бабьим лицом, одетый в мятую, засаленную на животе гимнастерку, на которой тускло поблескивала одинокая медаль в честь трехсотлетия дома Романовых на грязной оранжевой ленточке, втолкнул в сумрачную полутьму еще одного арестанта.

Новенький — кряжистый солдат без ремня — неуверенно топтался у порога, словно пытаясь сообразить, куда он попал и как быть дальше.

Когда глаза привыкли к сумеркам, он увидел, что стоит в небольшой камере с высоким сводчатым потолком. Стены нештукатуренные — голый, побуревший от времени и сырости кирпич. Окно почти под потолком, тоже глубоко утопленным в стену полусводом, с толстыми решетками по обе стороны давно немытого, еле пропускающего солнечный свет стекла.

— Здравствуйте, — произнес новенький и опустил к ногам свой тощий мешок с жалкими солдатскими пожитками, оставленными ему милостиво в недолгое пользование.

Никто не ответил. И в этом молчании солдат уловил какую-то смутную враждебность.

В камере на низких нарах сидело человек восемь, русские и грузины. Все заросшие многодневной щетиной и, судя по характерному нездоровому блеску в глазах, давно не видевшие хорошей, сытной пищи.

— Здравствуйте, — неуверенно повторил новенький.

Снова молчание, и вдруг чей-то выкрик:

— Убийца! Почему к нам посадили убийцу? Вон его!

Сразу зашумела, заволновалась камера.

— Мквлели! Убийца! — слышалось по-грузински и по-русски.

— Да замолчите вы! Гачумдит!

Все примолкли. На середину камеры шагнул человек, чей властный голос оборвал гвалт. Это был рослый грузин — совсем еще молодой, большеносый и большеглазый, голова его, видно, недавно была острижена наголо, но теперь волосы уже отросли и торчали густой жесткой щеткой. В плечах он был почти так же широк, как новый арестант, но талия словно осиная. Лицо у грузина заросшее, из-за этого невероятного орлиного носа диковатое, но глаза — тут уж никого не обманешь — веселые и добрые.

— Ты убийца? Отвечай!

— Убил, это точно… Только не убийца я.

— Как так? — удивился грузин. — Убил, а не убийца?

Солдат молчал. Ничего ему не хотелось говорить.

— Ты слушай меня, — строго сказал носатый, должно быть староста камеры. — Тут сидят политические. Преступники государственные. Уголовных к нам не подсаживают. И тут вдруг разговаривают, что сюда прислали убийцу. Мы протестовать будем. Понятно тебе?

Новенький хмыкнул:

— Все понятно, чего уж тут не понять. Политические — одно дело, уголовные — другое…

— Так ты кто?

— Одним словом не ответишь.

Староста засмеялся:

— А мы не спешим… Можешь сто слов сказать, если хочешь.

Солдат еще раз хмыкнул и тоже улыбнулся. Его светлые до прозрачной голубизны глаза от этого стали еще светлее. Потом вздохнул, провел жесткой ладонью по мягким льняным волосам и начал свою невеселую историю.

Зовут его Иваном. Родом из крестьян Самарской губернии. Еще две недели назад он был саперным унтер-офицером и полным георгиевским кавалером. В декабре 1916 года при подрыве моста его контузило. Отлежался и после выздоровления попал сюда, на Кавказ, в запасной полк. Здесь-то и случилась с ним беда. Ротный им достался — зверь и пьяница. Фронта и близко не нюхал, всю войну ошивался в кутаисских и тифлисских кабаках.

У Ивана был в роте товарищ по фронту, младший унтер-офицер Грошев, имел два Георгия. И ранен тоже дважды. Уже пожилой, слабого здоровья человек. Невзлюбил его почему-то ротный, стал издеваться. Однажды при солдатах избил Грошева, стеком по лицу до крови бил… Заслуженного фронтовика и кавалера! Он, Иван, такого стерпеть не мог, ахнул его благородие кулаком в висок. Тот сник, да так и не поднялся. Был суд за убийство офицера, приговорили к смертной казни. Однако как полного георгиевского кавалера помиловали, заменили казнь каторжными работами.

Слушали Ивана внимательно, вначале недоверчиво, а к концу рассказа с нескрываемым сочувствием. Грузин-староста положил на плечо тяжелую лапищу.

— Извини, кацо… Ошибка произошла. Какой ты убийца… Давай знакомиться. Меня зовут Василий Киквидзе, называй Васо. Ладно?

Они быстро прониклись взаимной симпатией и доверием — эти два столь разительно несхожих человека. Но было у них и общее — над обоими висели смертные приговоры, хоть и за разные «преступления».

В один из длинных тюремных вечеров Киквидзе рассказал (он единственный из всех заключенных-грузин свободно владел русским языком) о себе.

…Васо Киквидзе родился в Кутаисе 28 февраля 1895 года, но раннее детство провел в Тифлисе. Семья у них была большая, а заработок у отца-повара маленький. Мать — Антиофа Виссарионовна — была дочерью кузнеца. Отец Васо — Исидор Михайлович Киквидзе — умер, когда мальчику исполнилось шесть лет. Тогда Антиофа переехала из Тифлиса к своему отцу — Виссариону Рухадзе — в селение Хони, неподалеку от Кутаиса.

Дед Виссарион был человек небогатый, но честолюбивый. Честолюбие проявилось в том, что решил он хоть из кожи вылезти, но дать внуку образование. И определил его в Кутаисскую классическую гимназию.

…Кутаис, где предстояло теперь жить и учиться Васо Киквидзе, тогда, в начале века, был провинциальным городком на окраине Российской империи. Тем не менее, будучи центром всей Западной Грузии, он обладал рангом города губернского. А посему были в нем и губернатор, и губернский предводитель дворянства, и губернские присутственные места, и гимназии. Поскольку присутственных мест в городе наличествовало несоразмерно много, то едва ли не половину его населения составляли чиновники. Еще было множество офицеров, поскольку в Кутаисе постоянно квартировало четыре армейских полка.

Через весь город протекала, держа свой путь с ледников Главного Кавказского хребта к Черному морю, река Риони, неширокая, но полноводная и бурная. По утрам к ее берегам, громыхая бочками и беспрерывно понукая тощих лошадей, спускались тулухчи — водовозы. Вода в Риони мутная. Прежде чем пить, обывателям приходилось отстаивать ее па квасцах.

Климат в Кутаисе благодатный. Тепла и влаги предостаточно, потому город утопает в зелени, цветы до самого рождества. Зелень дает прохладу в летний зной, круглый год услаждает взор приезжих и стыдливо укрывает неприглядное убожество грязных улиц и ветхих дощатых домишек бедняков.

Правда, центр города, Балахванская улица вымощены булыжником и застроены двухэтажными каменными домами. Здесь живут отцы города. Однако эти «шикарные» улицы освещаются всего несколькими керосиновыми фонарями. Их зажигает с наступлением