Глава 8

Однако все было совсем не так, как Катя себе представляла. Отец, посовещавшись с молодой беременной женой, теперь еще более похожей на пуделя, забрал дочь к себе. Ее определили в школу в соседнем дворе, выделили уголок в квартире, оставшейся по наследству от умершей тетки, и у нее началась абсолютно новая, незнакомая жизнь, к которой нужно было вновь мучительно, со скрипом привыкать.

Осенью папа сообщил, что у мамы родилась дочь, которую назвали Дашей, но Катя не проявила к этому особенного интереса. Гораздо больший интерес проявили соседи, которым девочка сообщила эту новость, потакая их неутолимому любопытству.

Но зато, когда холодным зимним утром папа привез из роддома побледневшую и похудевшую тетю Таню и с ней — жалобно мяукающий сверток, восторгу Кати не было предела. Словно специально для нее в дом принесли хорошенького бело-розового пупса с выпуклыми черными глазами, похожими на изюмины в сдобной булке. Катя возилась с новорожденным братом, ревнуя его к тете Тане и с удовольствием подмечая, как подросший Славик с восторгом обожания радуется приближению сводной сестры.

В школе она училась легко и без напряжения, о матери вспоминала мало и неохотно, стараясь поскорее забыть тот промозглый дождливый день, когда ее ненужным мячиком швыряли из рук в руки. Неприятно было вспоминать и тесную сырую квартирку где-то на окраине, и лежащего лицом к стене Тарабрина с дыркой на пятке, и его недобрый колючий взгляд, полный похмельной муки, и нервную плаксивость некрасивой толстой матери.

Правда, жизнь в отцовской семье тоже была не сахар. Тетя Таня, которая поначалу героически решила терпеть присутствие мужниной дочери, после прибавления семейства стала совсем дерганой, нервной. Измученная бессонными ночами, она частенько покрикивала на падчерицу; не разрешала ей приводить из школы друзей, не разрешала кормить с ложечки маленького Славу и вообще громоздила стены из сотни запретов.

В глубине души Катя считала, что ее настоящая семья — это она, папа и маленький Славик, а эта противная тетя Таня, которую папа почему-то требует звать «мамой», скоро сама по себе исчезнет из их жизни. Между прочим, они с папой были вместе еще тогда, когда никакой тети Тани и в помине не было. И как было бы здорово, если бы она побыстрее исчезла куда-нибудь, оставив их с папой и со Славиком. Вот тогда бы они славно зажили!

Катя приходила из школы и вызывающе громко швыряла в угол портфель, зная, что это бесит мачеху. А потом сваливала школьную форму безобразным комом на стуле и с молчаливым удовольствием наблюдала, как лицо папиной жены меняется прямо на глазах, становясь обозленным и растерянным. Редкими отдушинами в жизни девочки становились поездки в Калиновку.

Катя бросалась на шею бабушке, судорожно, изо всех сил сжимала ее в объятиях и шептала:

— Бабулечка, ты у меня самая лучшая! Я хочу жить только с тобой! Забери меня к себе, родненькая. Ну пожалуйста! Я буду тебе и по хозяйству помогать, и полы мыть, и посуду… Я уже умею!

Уезжая, она, демонстративно плакала, глотая огромные слезы, надрывая бабушкино сердце, а потом, вернувшись домой, подолгу ни с кем не разговаривала, изводя домашних своим необъявленным бойкотом.

Год прошел как в аду. Летом было решено: девочка будет жить у бабушки, так будет лучше. В который раз вещи Кати были сложены в чемодан и перевезены на новое место жительства.

Потом наступило долгожданное затишье. Катя училась в школе, блистала в художественной самодеятельности и совсем не тосковала ни по отцу, ни по матери.

Теперь ей казалось, что жизнь ее определилась раз и навсегда, что ее семья — это не мама и колючеглазый дядя Тарабрин, пахнущий самогоном, не папа и пуделиная тетя Таня с злобно поджатыми губами, ее настоящая семья — это бабушка и она, Катя. И больше ей никого не надо. Ей и так спокойно и хорошо без них всех. Ну их, этих взрослых, с их взрослыми проблемами.

Зимой папа частенько наведывался к ним. Он запирался с бабушкой в комнате, выглядел взволнованным и каким-то озабоченным.

— Она опять ее требует, — подслушала Катя однажды их разговор. — Звонит, угрожает судом.

— Пусть звонит! — заявила бабушка. — В прошлый раз ее даже на один день не хватило. Второй раз не дам дергать ребенка! Катя только-только в норму стала приходить от ваших дрязг.

— Он же теперь шишка, Тарабрин, — с тоской проговорил отец. — Всемирная известность. Напишет письмо в ЦК, устроят разбирательство…

— Пусть устраивает! У него своя правда, у нас — своя. Посмотрим, кто кого перетянет. Она ведь опять беременная, а они все еще ютятся втроем в крошечной квартирке. Многодетным семьям сейчас знаешь какие льготы? Небось думает при помощи Катьки себе квартиру пробить, а потом выбросить ее за ненадобностью…

Катя вспомнила тот свой единственный день в Москве и испугалась — вдруг ее опять повезут к матери.

— Бабулечка, — прижалась она к Вере Мироновне, ища у нее защиты. — Не отдавай меня, пожалуйста! Никому не отдавай, ладно?

— Не отдам, Катюша, никому не отдам, — обещала бабушка.

— Ни папе не отдашь, ни маме?

— Ни папе, ни маме.

— Честное слово? Ну, скажи «честное партийное»! Бабушка была членом КПСС, и «честное партийное» означало для нее нерушимую клятву.

— Честное партийное, — улыбнулась она с тяжелым сердцем.

Ей было тревожно. Уже тогда она чувствовала наступление тяжелой болезни и грозную неотвратимость ее исхода. Теперь она молила Бога, в которого доселе не верила, чтобы он продлил отпущенный ей на земле срок из-за внучки, которая без нее конечно же пропадет.

Катя ничего не знала о болезни бабушки. Она думала, что все старики, а бабушка, безусловно, принадлежала к этому дряхлому племени, должны ходить по врачам и время от времени ложиться в больницу.

— Что у тебя болит, бабулечка? — иногда любопытно спрашивала она.

— Ничего, Катюша, — с неизменной улыбкой отвечала бабушка. — Просто сердце иногда покалывает, когда ты тройку из школы принесешь.

И тогда Катя старалась учиться еще лучше.

Очередной суд, вновь присудивший девочку на воспитание отцу, прошел для нее совершенно не замеченным. Просто однажды бабушка уехала куда-то на один день, а потом вернулась и сказала, что Кате разрешили остаться с ней. Она не описывала девочке ни муторную процедуру, когда судья подсчитывала количество дней, проведенных ребенком отдельно с отцом и отдельно с матерью, не знала, с каким удовольствием в суде перетряхивалось грязное белье известной семьи. Ей ничего не позволили знать.

Она не знала, что мать приехала на суд с огромным животом, оставив годовалую Дашу на попечение верной Кутьковой, не видела, как плакала и унижалась, умоляя хотя бы показать ей дочь. Она не знала, что бабушка категорически воспротивилась свиданию Кати с матерью.

— Не дам травмировать ребенка! — заявила она. — Достаточно ей того, как быстро вы ее сплавили с рук в прошлый раз!