сидел на табуретке (в подвальчике не было стульев, одни табуреты — никак нельзя было опереться спиной) — тянуло лечь. И всё это было пофиг. Совершенно неважно. Соскальзывая с табуретки, он как идиот улыбался и вскидывал руку с бесполезной рюмкой. Он орал саднящим горлом. Он обнимался с малознакомыми людьми, а малознакомые люди бесконечно прижимались к нему. На столах стояли пельмени, порезанные напополам котлеты и майонезные салаты чуть ли не в пластиковых тарелках (нормальную посуду побили ещё в самом начале). В какой-то момент возник сам внезапный победитель, который, явно смущаясь, под восторженный рёв взял в руки микрофон и начал говорить сумбурную чепуху. Никто не слушал, все орали благим матом. И Серёгин, и Кирюха тоже. Казалось, что после того, как они разгромили усатого и.о. мэра — со всеми его газетами, ЖЭКами, ссученными ментами, поборами гаражников, восемнадцатью квартирами, запугиванием бюджетников, сыном-братком, обнимашками с прежним губером, агитацией в церквях, триумфальными соцопросами, — начнётся совсем другая жизнь. Не может, физически не может не начаться!

А потом ничего не было. Совсем. Может быть, хоть у кого-то из того подвала? Может, у Кирюхи?

— Скажи, — попросил Серёгин, — у тебя жизнь-то другая?

Кирюха молча смерил его усталым взглядом.

Он был ещё более худ, чем в прошлый раз, когда они виделись, года два, что ли, назад. Вроде и костюм топовый, и рубашка — как напечатанная по телу 3D-принтером, а всё равно кажется, что перед тобой человек в больничной хламиде: кости-руки, выбившись из рукавов, нелепо лежат на столе, шея, обёрнутая плотно застёгнутым воротником, похожа на анатомическое пособие.

— У тебя со здоровьем всё в порядке? — даже уточнил Серёгин.

Кирюха отмахнулся. Сверкая запонками с синими камнями, заказал себе что-то там с отварной птицей. Долго тёр переносицу, как будто устал от очков, которых на нём не было. Посмотрел на Серёгина, вздохнул, растерянно покачал головой, снова махнул рукой.

Гнилая тема, сказал он. Ты совершенно зря в неё лезешь. Ладно бы ещё только Красноярск сюда выплёскивал, так ты ещё и роешься в нашем собственном. Это никуда не годится, Лёша. Ты упёртый, поэтому я не буду говорить: сворачивайся и сваливай, пока тебя не сдали в поликлинику для опытов. Но давай обсудим: зачем? Вот правда? Я тебе скажу, что будет дальше: синие прибегут к моим шефам или даже сразу к своим — в Москву. Скажут, власть на местах потворствует. Скажут, они это специально раскачивают. У нас же мэр — коммунист, помнишь? А в Красноярске губернатор из Новосиба. Ну что я тебе рассказываю, сам знаешь. Наверху надуют себе в голову ещё один заговор, решат, что мы что-то затеяли. Непонятно что? Так это ещё хуже. Проверка, потом ещё проверка. Может, и закроют кого. А может, сразу снесут всю администрацию. Чтоб неповадно. Утрата доверия — доверия, блять, как будто оно у них было… И дела-дела-дела станут штамповать. В этом говне и захлебнёмся. Твои заказчики хоть соображают, что́ начали? А ты сам?

Серёгин сказал: ты превратился в ссыкливое ссыкло, брат. Ты теперь ссыкло чиновничье, которое меряет всё «стабильностью», а понимает под ней — возможность сидеть на своей заднице и дальше. У вас тут едят людей, брат. И у нас едят людей, брат. А мы тут разговариваем про утрату доверия. Как ты справедливо говоришь — блять! Мне положить на твоего мэра, на вашу администрацию, на ваши эротические игры с прокурорскими и что там у вас ещё — заверните!

Много ты знаешь, сказал Кирюха. Тушёночная невеста нас всех на чистую воду вывела.

Кое-что знаю, Кирюша.

Он ещё раз спросил: зачем? У прокурорских понятно — они иначе не могут, их собственное синее начальство просто иначе пожрёт, это природа. У них план на этот год — ещё 60 пальцев, а год-то уже заканчивается. Ну, будет из этих пальцев несколько твоих. Кому лучше-то? И потом, ты же не мир спасать, у тебя же работа. Давай я тебе другую работу нарисую, а? Будешь скакать, только мама дорогая. Пользы — вагон! Всё в шоколаде! Только в сторону, в сторону от прокурорского плана. Ты чего, только в свои 46 сообразил, что тут за страна под ногами? Только догадался, кто тут кого и когда пережёвывает? Товарищ майор, то есть младший советник юстиции, ждёт тебя.

Серёгин почувствовал, как вся ярость, весь запал навыговаривать Кирюхе, всё желание его о чём-то расспрашивать, — растаяли, переработались печенью. Стало просто тоскливо, и всё. Он перестал слушать.

На самом деле и Кирюха уже перестал говорить. Он потыкал в тарелку вилкой, а затем оскалился и заявил, что это всё, он пошёл.

Зачем я действительно так зарубаюсь, подумал Серёгин, провожая взглядом Кирюхину спину. Ведь правда работа. И можно другую. То не было никакой, а теперь, может, будет. И со своими. И вообще, разве эти «комитетные» сопляки мне родные? Сам с собой на «слабо», что ли?

У него не было ответа.

«э»

В холле, помимо двух завсегдатаев, сидел ещё один человек. Невысокий, не молодой не старый, в каком-то нелепом мохнатом свитере с серыми и белыми ромбами. Он не только не пытался маскироваться — он, напротив, выглядел вызывающе неуместно — как революционный матрос, пришедший в музей и разместившийся непосредственно на экспонатах, потому что он теперь имеет такое право. Человек предъявлял себя окружающим и демонстрировал свои на них виды. Он сразу же уставился на Серёгина, улыбаясь ему почищенным от лишних зубов ртом и что-то приглушённо шепча.

Серёгин вообще-то собирался в ближайший супермаркет за едой, но решил немного изучить пришельца. Он сделал круг по холлу, наблюдая за ромбовидным чуваком. Постоял около стенда со скидочно-белибердовыми буклетами, спросил о погоде на завтра ресепшн-нимфу (дождь и похолодание), изобразил глубокую задумчивость и пошёл обратно к номерам. Всё это было нужно только для того, чтобы Ромбо встал и пошёл за ним к лестнице.

Интересно, подумал Серёгин, бандит или мусор?

Страха снова не было. Он совершенно пропал, вывелся из организма, и даже когда-то привычный потный его аромат улетучился. Серёгин уже не раз раздумывал о том, когда это случилось, с какого момента он стал равнодушно взвешивать, наберёт сейчас высоту его трепыхающийся самонедолёт или рухнет обратно на взлётно-посадочную Кызыла? Удивляться, почему он не испытывает ничего, стоя на крыше недостроенной высотки в Северном и вглядываясь в очень близкую — особенно если пойти ей навстречу — улицу? Отчего ему пополам возможность двух-трёх проникающих, которые в лапе у ножерукого хмыря?

Не потому