— Да.

— Штамп в паспорте поставите — и пойдёшь. За помощью без личного мотива — не ко мне, это в собес.

— Куда пойду? — изумился я. — На какие курсы?

— Язык нормальный учить, вот куда. Потом ненадолго слетаешь в Кабул. На полгодика максимум. Ты, главно дело, не волнуйся, в столице спокойно. Я там, кстати, тоже буду, как только сдам алжирские дела — переберусь. Муське не сболтни, она психанёт. А потом посмотрим, как складётся. Складётся или сложится? Повезёт — впихнём тебя в ЮНЕСКО, Париж-Мариш и всё такое. Не повезёт — пересидите у союзных негров. Руки покажи ещё раз. А! Косточка тонкая. В армии с такими руками будет неинтересно. Звание твоё какое?

— Рядовой.

— То есть как это рядовой? Ты же аспирант? И в МГУ? Ты, что ли, комиссован? По какой статье? — В голосе послышалась отцовская тревога. — Ты мне здоровых внуков обеспечишь, или где? Кстати, что там у тебя со зрением?

Из добродушного развязного хозяина он превратился в наглого нахрапистого мужика. Глаза как щёлки, губы сжаты, ноздри раздуты. Я успокоил будущего тестя: зрение не очень, но не страшно; что же до призыва в армию, то история вполне банальная. Я сначала поступил на вечерний: не хватило балла. Мамина подруга, стоматолог, делала Ананкину протез, кто такой декан, чтобы отказать протезисту? В конце первого курса меня перевели на дневной. Что-то пришлось досдавать, что-то зачли автоматом, только на военной кафедре упёрлись рогом. Будете, товарищ Ноговицын, рядовым необученным, воинский разряд — солдаты. И оставшиеся четыре года, пока сокурсников дрессировал майор Огилько, не пускавший на занятия в «штанах предполагаемых противников», я сидел в читальном зале, занимался.

— Угу, — подытожил мой будущий тесть. — Блата не было, сам поступал, Самоделкин. Я ведь и сам из таких же. Я, когда приехал поступать в Москву, комбайнёр комбайнёром…

И тут в коридоре забулькал звонок.

— Кого это черти несут? Так, после закончим. — Виктор Егорович вынул из шкафа крохотную бутылочку, похожую на шоколадную конфету из набора, выпил и мгновенно протрезвел. — Я тут ничего не говорил, ты ничего не слышал. А сигару не гаси, сигара этого не любит. Пусть умирает сама. В одиночку.

В прихожей смачно целовались, с преувеличенным восторгом восклицали: а чего же вы не позвонили — мы думали, вы завтра — да какое. Я осторожно высунулся из кабинета и увидел смуглую седую даму, одетую с демонстративным щегольством: мягкий джемпер ночного оттенка, расклешённая светлая юбка, бежевые туфли-лодочки. Говорила дама булькающим голосом курильщицы — низким, капризным. Рядом с нею стоял корпулентный мужчина породы домашний послушный, со странным выражением лица, безвольным и начальственным в одно и то же время. Борька льнул к благообразной даме, та его по-свойски обнимала. Муся отстранённо улыбалась. Дама, продолжая громко разговаривать, как бы между делом показала мужу пальчиком на сумку; тот вынул заграничный целлофановый пакет.

— Ну-ка-ся, Бо́рис, примерь! — распорядилась дама.

В пакете лежала джинсовая куртка, с черным кожаным лейблом на поясе. Борька привзвизгнул, напялил короткую куртку — и стал похож на молодого пеликана с пузырём на месте пуза и круглым откляченным задом.

— Потрясающе! — воскликнула дама. — Ну-ка, Бо́рис, отвали в свою комнату, мы тебя попозже позовём.

И добавила, принюхавшись:

— Нафуняли-то, нафуняли! Курильщики хреновы.

— Кто бы говорил, — парировал Виктор Егорович.

— Я-то что? Я скромно курю, сигаретки. А ты? Кто тебя к сигарам приучил? Это что за буржуазные замашки?

— Я помогаю кубинской революции! И вообще. Не стало жизни русским людям, разрослися цветики-василёчки, колосу негде упасть.

— Нашёлся тоже русский людь, — дама тяжело закашлялась; сглотнула вязкую мокроту, снова стала мучительно кашлять; уняв колотун, продолжала: — Ты, Виктор Егорыч, поджидок, мы анкету Нинкину видали, знаем! Правда, знаем, Олежка? — обратилась она к мужу. И сама себе ответила: — Точняк. Так что помалкивай в тряпочку. А кто это, как некий мыш, выглядывает из кабинета? Манькин сокурсник? Как звать, почему не представил?

Я пошёл в коридор.

— Это Муськин ухажёр, зовут Алексеем. А это наши старые друзья, Евгения Максимовна, Олег Петрович.

— Ты по профессии кто будешь? — не поздоровавшись, быстро, как в отделе кадров, уточнила дама. — На плешкинского не похож. Случаем не гуманитарий?

— Хуже, чем гуманитарий. Я философ, — с некоторым вызовом ответил я.

— Из МГУ?

— Из МГУ.

— Мой клиент, — непонятно ответила дама. — Ладноть, Егорыч, сажайте за стол. С утра ничего не пила. И знаешь что, давай мы Даньку позовём, он божественно рассказывает анекдоты.

Мусин папа позвонил загадочному Даньке, Ни- на Петровна и Муся вернулись к хозяйским заботам. Взмахнула крыльями тугая накрахмаленная скатерть, гостеприимно распахнулся барный глобус; рюмки, бокалы, стаканы вернулись на место; по тарелкам разложили принесённые Евгенией Максимовной деликатесы: тонкие хрустящие волованы с пепельно-чёрной икрой, тарталетки с перетёртым сыром и тончайшую нарезку балыка. Кто скоммуниздил вилку? Ах, Олег Петрович? Не ожидал от вас, Олег Петрович, не ожидал.

В дверь позвонили; появился Данька — благообразный лысоватый человек с полными капризными губами и большими мягкими ушами. Коричневый костюм в широкую полоску, галстук-бабочка и обходительно-развязные манеры усиливали сходство с конферансье. Меня поразили глаза: влажные, большие, грустные, они смотрели на тебя с любовью и при этом совершенно равнодушно. Я как-то видел в телерепортаже весьма доброжелательного крокодила, который разгрызал живую антилопу, — и взгляд его был точно таким же. Ласковым, сочувственным и хладнокровным.

— Знакомься: Даниил Вениаминович, — представил гостя Виктор Егорович.

Евгения Максимовна обидно засмеялась: что, и у Даньки имеется отчество?

— Ну что, товарищи соседи?! — с преувеличенной энергией воскликнул Виктор Егорович. — Синклит на месте, предлагаю перейти к потере человеческого облика. Кто за? Единогласно. Наливаем, наливаем, не манкируем.

Даниил Вениаминович пил водку, Олег Петрович — запотевший цинандали. Евгения Максимовна предпочла виски, она подставляла стакан, говорила: лей-лей, не жалей, выпивала залпом, высоко закидывая голову и морщась. Если кто-нибудь пытался не допить, она кричала: эй, куда! а ну вернись на место! жухало долго не живёт, мы сегодня напьёмся как свиньи. В роли опытного тамады выступал благообразный Данька; кажется, за тем его и звали. Мягким, как бы приглушённым голосом он желал сибирского здоровья и кавказского долголетия, рассказывал байки про общих знакомых, она же настоящая пзда в манишке, смешно передразнивал Брежнева, дарахие таварыщы жэщины.

— Какой ты, Данька, придераст, — пьяненько подначивал Виктор Егорович.