В лагуне, на том месте, где сейчас проходит граница между Мексикой и Белизом, проживало около двухсот шестидесяти британцев. Дампьер присоединился к компании пятерых местных обитателей – трех закаленных шотландцев, которым нравилась такая жизнь, и двух молодых купцов, представителей среднего класса, которым не терпелось вернуться домой. Им принадлежала сотня тонн древесины, уже нарезанной на куски, которые все еще находились в глубине мангровых зарослей, так что ее еще нужно было переправить на берег, для чего требовалось прорубить специальную тропу с помощью мачете. Хозяева древесины торопились, так как через месяц-два ожидался корабль из Новой Англии, поэтому они наняли молодого матроса, предложив в качестве оплаты тонну дров в первый месяц, – за которую он мог бы получить у капитана корабля пятнадцать шиллингов.

Лесорубы жили у ручьев, наслаждаясь морским бризом, и каждое утро отплывали на каноэ работать в болотах. Они жили на деревянных настилах, установленных в метре над поверхностью земли, и спали под тем, что пафосно называли «павильонами». Деревьям в мангровых лесах живется просто отлично, а вот людям – нет, к тому же, что хуже всего, Дампьер оказался там в сезон дождей. Из-за ливней вода поднялась настолько, что лесорубы «слезали со своих постелей в воду, поскольку помост ушел под воду примерно на полметра, и вынуждены были передвигаться в воде весь день, пока снова не ложились спать».

Эта грязная граница между сушей и морем позже будет названа «Москитным берегом»: название идеально ей подходит. «Я лег на траву на приличном расстоянии от леса, чтобы ветер гнал от меня москитов, – рассказывал Дампьер в типичной дневниковой записи. – Но все было напрасно, ибо менее чем через час меня так облепили москиты, что, хотя я и пытался отогнать их, обмахиваясь ветками и три или четыре раза меняя свое местоположение, я не мог заснуть». Затем появились черви. В один памятный день Дампьер обнаружил у себя на правой ноге фурункул. Следуя совету старших товарищей, он прикладывал к ноге белые кувшинки до тех пор, пока там не появились две точки. Когда он сдавил их, наружу вылезли два огромных белых червя с тремя рядами черных волосков на туловище. «Я никогда не видел, чтобы в человеческом теле размножались подобные черви», – с поразительным хладнокровием заметил он.

Удобнее всего было рубить менее сочные старые деревья. «Заболонь дерева была белой, а сердцевина – красная. Сердцевина используется для окрашивания, поэтому мы обрубали всю белую заболонь, пока не добирались до сердцевины… Если немного стесать сердцевину, она становится черной, а если положить ее в воду, то вода окрашивается в черный цвет, как чернила, и иногда этой водой пользовались для письма. Некоторые деревья росли примерно в двух метрах одно от другого, поэтому их не удавалось распилить на отдельные куски, достаточно маленькие, чтобы их мог нести один человек, так что нам приходилось взрывать их».

Корабль прибыл через месяц – и Дампьер был поражен тем, что лесорубы «расточительно тратили свое время и деньги на выпивку и буйство». Они не забыли своих старых пиратских попоек и тратили по тридцать-сорок шиллингов за раз (следует вспомнить, что за свой месячный труд Дампьер получил всего пятнадцать шиллингов) на выпивку и кутеж.

Его также поразил пиратский кодекс чести. Щедрые капитаны хорошо вознаграждались, а жадным пираты жестоко мстили. «Если командиры этих кораблей окажутся щедрыми и будут угощать всех, кто придет в первый же день, пуншем, их будут очень уважать, и каждый впоследствии честно заплатит за то, что выпьет. Но если он окажется скупердяем, они отплатят ему, притащив самые худшие бревна, какие у них есть, – и обычно они хранят запас таких бревен, предназначенных для этой цели. На самом деле самые скупые капитаны сами себя наказывали, потому что бывшие пираты продавали им полые бревна, специально заполненные грязью и заткнутые с обоих концов, которые затем отпиливали так аккуратно, что трудно было обнаружить обман». Вполне возможно, что такие скупые капитаны до конца плавания не узнавали об обмане и только на базаре в Кадисе или Голландии обнаруживали, что их красильное дерево – подделка и ничего не стоит.

На самом деле древесину кампешевого дерева было очень легко подделать на всех стадиях работы с ней. Даже если лесорубы обеспечили хороший запас сердцевины этого дерева, в Европе можно было нарваться на мошенника-красильщика, который предпочитал рубить или, буквально, красить углы. Чтобы перекрасить ткань синего цвета или цвета индиго в более темный черный тон, следовало оставить измельченную древесину на солнце больше нескольких дней. Чтобы подтвердить это, на черной ткани оставляли маленький синий треугольник, показывая, что поначалу она была окрашена в цвет индиго. Однако некоторые красильщики просто окунали углы в индиго, и бедные пуритане, которые, по-видимому, верили тому, что видели, наблюдали впоследствии, как черный цвет за несколько недель выцветал до оранжевого, и только тогда сознавали, что обмануты.

У этой истории есть любопытный постскриптум. Англичане и испанцы сражались за мангровые заросли до 1798 года, когда англичане выиграли битву при Сент-Джордж-Кей и завоевали права на территорию, которую они позже назвали Британским Гондурасом (нынешний Белиз). Одной из главных причин, побудивших англичан на протяжении ста пятидесяти лет стремиться сделать эту территорию частью своей империи, была добыча кампешевого дерева. Многие сегодняшние белизцы являются потомками рабов, которых заставляли рубить деревья только для того, чтобы Европа могла стать более черной.

Трупы

Черную краску можно сделать из сажи и галлов, персиковых косточек и виноградных веточек, даже из слоновой кости – именно такую черную краску предпочитал Ренуар. Но одним из наиболее известных ингредиентов черной краски в XVII веке была жженая кость, которая, по слухам, извлекалась из человеческих трупов. Я полагаю, что подобные замечательные истории о сожженных костях трупов рассказывали подмастерья художников, хотя нет никаких оснований полагать, что за этим слухом стоит что-то, кроме отвращения. По правде говоря, жженая кость – насыщенный темно-синий пигмент – обычно изготавливалась из бедренных костей крупного рогатого скота или ягнят: это были обычные измельченные и сожженные кости со скотобойни[64]. На самом деле краска не была совершенно черной, как потом узнавали подмастерья у более знающих коллег. Она была коричневой.

Названия коричневого цвета сильно умаляют достоинства этой краски: слово «drab» (тускло-коричневый, желтовато-серый) теперь является определением тусклости, но когда-то оно было просто техническим термином, обозначающим скучный оттенок, являющийся чем-то средним между оливковым и пурпурным. «Пюс» – то есть «блошиный» цвет – когда-то был довольно приятным, поговаривали, что это был любимый цвет Марии-Антуанетты. А что насчет «caca du dauphin», любимого в 1930-х годах цвета National Trust (крупнейшей организации Великобритании по охране памятников культурного наследия)? В вольном переводе это название означает «какашки дофина». Даже название краски «изабелла», которое так красиво звучит, корнями уходит в разложение и вонь. Редьярду Киплингу понравился этот термин, он даже дважды использовал его в своих книгах. Название краски связано с любопытным решением королевы Изабеллы (той самой, которая якобы заложила свои драгоценности, чтобы помочь Колумбу отправиться в 1492 году в путешествие) оказать моральную поддержку защитникам осажденного кастильского города. Большинство дам ее времени просто помолились бы за осажденных солдат, но не так поступила Изабелла: она дала необычное (и, насколько я знаю, никогда не повторявшееся более) обещание не менять платье до тех пор, пока этот город не будет освобожден. Она не учла мастерство армии противника. Возможно, если бы Изабелла – или ее многострадальный муж Фердинанд – знали, что город будет освобожден больше чем через шесть месяцев, она никогда бы не дала подобного опрометчивого обещания.