– Нет, не надо. Не надо. Это потрясающе.

После того как песня закончилась, я сказала, что придется послушать ее снова, потому что мы пропустили эмоциональный апогей. Патрик сказал: «Хорошо» – и включил ее заново.

Она пришлась мне по душе, и я не позволила тому факту, что я никогда раньше ее не слышала, помешать мне подпевать. Патрик утверждал, что ему не нравятся мои импровизированные тексты, но он смеялся. Песня закончилась, и я попыталась включить ее снова, но не смогла найти кнопку. Я была удивлена, когда Патрик взял мою руку и вернул ее мне на колени. Я спросила, можно ли мне мармеладку, уже взяв пачку и разорвав ее, все еще чувствуя его прикосновение на коже.

Он не хотел мармеладок, и я, набив рот, сказала:

– Ты любишь исключительно кантри или тебе нравится другая музыка?

– Я не люблю кантри. Мне нравится только эта песня.

– Почему?

Он ответил, что ему нравится музыкальный переход. Позже я узнала, что он любит эту песню потому, что однажды, когда он был маленьким, она начала играть через динамики в аэропорту и его отец небрежно сказал: «Это была любимая песня твоей матери». И добавил, что никогда не понимал, как такая умная женщина могла вынести эту надоедливую сентиментальность и переслащенную мелодию. В какой-то момент, прежде чем песня закончилась, Патрику пришло в голову, что он слушает слова, которые его мать знала наизусть. Он уже забыл ее голос, но до тех пор, пока он слушал песню, Патрику казалось, что он ее слышит. Вот почему он до сих пор включал ее, когда оставался один в машине.

Я внезапно устала и проголодалась и попросила Патрика рассказать, чем он занимался последние четыре года, и сказала, что буду слушать, хотя мои глаза были готовы закрыться. Он рассказал, что учился по своей специальности, что планировал заниматься акушерством, но в последнюю минуту перешел в реанимацию и подал заявку на работу за границей, где-то в Африке, потому что это давало дополнительные баллы или что-то в этом роде.

Не открывая глаз, я спросила: «Ты все еще с Джессамин?» – зная, что это не так. Ингрид позвонила мне и рассказала, что они расстались через несколько недель после того, как она позвонила мне и сообщила, что они вместе.

Он сказал:

– Что? Нет. Это было недолго. И прискорбно. Не из-за Джессамин. Просто мы совсем разные.

– Что случилось? – Я открыла глаза.

– Это случилось, когда я задумался об Африке и рассказал ей об этом, она сказала, что хотя она меня обожает, вся эта атмосфера «Врачей без границ» на самом деле не для нее. Она сказала, что мне стоит стать дерматологом.

– Знаменитым?

– В идеале да. По-моему, с тех пор она встречалась только с мужчинами из сферы финансов.

Я подхватила:

– В трех случаях из пяти их звали Рори.

– То есть ты уже знала, что мы…

– Это было четыре года назад, Патрик, конечно, я знала.

Если в фильме кто-то счастливый вдруг кашляет, в следующий раз, когда вы его увидите, он будет умирать от рака.

В реальной жизни, если женщина понимает, когда машина останавливается перед домом, что она не хочет из нее выходить, и знает, что вовсе не мысль о том, чтобы зайти внутрь и пройти мимо закрытой двери родителей по пути в свою комнату не дает ей расстегнуть ремень безопасности; если она знает, что это потому, что она не хочет прощаться с человеком, который привез ее домой, и предпочла бы сидеть вот так и продолжать слушать его, даже если его рассказ в целом довольно скучный и касается его работы, если ей кажется, что он тоже не хочет, чтобы она уходила: из-за того, как он посматривает на ее ладонь, чтобы понять, не переместилась ли она к ручке двери, – то в следующий момент вы увидите, как они пойдут к ужасному, но открытому кафе в конце улицы, на которое она укажет и предложит: «Можем позавтракать, если хочешь. Хотя, – добавит она, – мы оба выйдем оттуда, воняя жиром», – чтобы ему было проще ей отказать.

Но он ответит: «Да ничего. Хорошая идея» – и расстегнет свой ремень, пытаясь выскочить из машины, пока тот втягивается, потому что хочет открыть перед ней дверь, и сперва она не поймет, что происходит: зачем он внезапно появился с ее стороны машины, ведь ручка двери изнутри не кажется сломанной, – потому что никто никогда не открывал перед ней дверь, даже в шутку. Когда она выйдет из машины, он скажет: «Ты не хочешь сначала переодеться?» – и она осмотрит дядину куртку для прогулок с собакой, накинутую поверх шелкового платья подружки невесты, но ответит: «Нет, все в порядке», – потому что не хочет оставлять его стоять здесь, на этой части тротуара. Она беспокоится, что он уйдет, прежде чем она вернется, потому что именно здесь он сказал, что не любит ее и никогда не любил, и нет ни малейшего шанса, что он тоже не вспомнил об этом в данный момент. И если ему придется стоять в одиночестве столько, сколько ей потребуется, чтобы переодеться, он может решить, что есть яичницу с той, кто задает такие вопросы, – это не то, чем он хочет заниматься. А если он и дождется ее, то только для того, чтобы сказать: «Знаешь, я очень устал. Мне лучше тебя отпустить».

Она не хочет, чтобы ее отпускали. То, что люди ее отпускают, уже стало привычкой. На этот раз она хотела бы, чтобы ее удержали. Вот почему, когда они приходят в кафе и он долго-долго изучает меню, она не злится. Когда-то в будущем это так ее взбесит, что однажды она скажет: «Да какого хера, он будет стейк». Отберет у него меню и протянет официанту, который будет выглядеть смущенным за них обоих, потому что когда эти двое садились, мужчина упомянул, что у них годовщина свадьбы. Но это случится еще очень не скоро. Пока она довольна тем, сколько времени у него уходит на принятие решения, а потом довольна, когда он скажет: «Думаю, я съем омлет», – а официантка, шмыгнув носом и переступив с ноги на ногу, ответит: «Просто чтобы вы знали, омлет придется ждать пятнадцать минут», – а он скажет: «Да? Хорошо», – и снова уткнется в меню, словно ему, вероятно, придется выбрать что-то другое, но она скажет ему, что никуда не торопится, на что он ответит ей: «Да? Ну хорошо», – а официантке: «Тогда я буду омлет». И хотя омлеты тут омерзительные,