class="p1">Патрик потер подбородок.

– Наверное, для меня самым ужасным был загар. – Я засмеялась и посмотрела на него, он мне улыбался, а затем улыбка сникла, когда он добавил: – И присутствовать при том, как он делал тебе предложение.

По шее пробежало что-то вроде щекотки.

– Видеть, как ты говоришь «да», и быть не в состоянии это остановить.

Щекотка поползла по плечам, вниз по рукам, вверх по волосам.

У меня зазвонил телефон. Я не успела ничего ответить. Патрик сказал «ничего страшного» и предложил взять трубку.

Это была Ингрид. Она сказала, что сидит в туалете для инвалидов в Starbucks в Хаммерсмите и что она беременна. Она только что сделала тест.

Поскольку она говорила очень громко, Патрик ее услышал и поднял вверх большой палец, затем указал на свои часы и встал, показав жестами, что возвращается на работу и отправит мне сообщение попозже. Я жестикулировала в ответ, чтобы он захватил со стола оставшийся после нас мусор и отнес его в мусорное ведро, но попрощалась вслух. Ингрид спросила, с кем я говорю.

– С Патриком.

– Что? Почему ты с Патриком?

Я сказала:

– Происходит что-то странное. Но ты беременна. Я так рада. Знаешь, кто отец?

Я позволила ей говорить об этом столько, сколько смогла выдержать: о ребенке, об утренней тошноте, об именах, затем сказала:

– Прости, пожалуйста, нужно возвращаться в офис. Мне нужно придумать себе кучу работы.

Ингрид сказала:

– Хорошо.

– Не застрянь там. Гоняя вечерние чаи в пятницу.

Я была так счастлива за нее и не знала, как мне это пережить.

* * *

На следующий день мне не хотелось никого видеть. Но нужно было пойти кое-куда с Патриком. Он уже оплатил билеты. Утром он написал мне, и я сказала, что не смогу пойти, и, поскольку он ответил «ок» и не стал разжигать во мне чувство вины, я написала, что все-таки смогу.

Это была выставка в галерее Тейт: работы фотографа, который, казалось, фотографировал только самого себя в собственной ванной. Патрик впал в уныние, когда мы перешли в третью комнату. Мы оба глядели на фотографию художника, стоящего в ванной в одной лишь майке.

Я сказала:

– Я не очень разбираюсь в искусстве, но знаю, что предпочла бы сейчас оказаться в сувенирном магазине.

Патрик сказал, что ему очень жаль.

– Кто-то с работы говорил, что это потрясающе. Я подумал, что это может быть в твоем духе.

Я положила руку ему на плечо и задержала ее там.

– Патрик, в моем духе – сидеть пить чай или что-то еще и болтать, а еще лучше молчать. Это единственное, чем я когда-либо хотела заниматься.

Он сказал:

– Хорошо, хорошо, взял на заметку. Думаю, здесь есть кафе. На верхнем этаже.

* * *

В лифте он сказал:

– Ты, должно быть, рада за Ингрид.

Я сказала «да» и обрадовалась, что двери открылись. Мы сидели за столиком у окна, иногда поглядывая на реку, а иногда друг на друга, пили чай или что-то еще, долго разговаривали о чем-то кроме того, что Ингрид беременна. Патрик – о том, что он был единственным ребенком и как сильно он раньше завидовал Оливеру из-за того, что у него есть брат, потом – о своих воспоминаниях о первой встрече со мной и Ингрид, о том, какими непостижимыми для него были наши отношения в течение многих лет после того. Он сказал, что до тех пор он понятия не имел, что два разных человека могут быть так связаны друг с другом. Из-за того, что мы выглядели одинаково и разговаривали одинаково и, в его памяти, никогда не расставались, казалось, что вокруг нас существует своего рода силовое поле, непроницаемое для других людей. Не носили ли мы когда-то одинаковые свитшоты с какой-то странной надписью спереди?

Я сказала, что да – у меня до сих пор остался мой, но теперь на груди различимы только буквы «ниверс» и липкие белые следы. Он сказал, как помнит, что я была в нем каждый раз, когда он приезжал на Голдхок-роуд в те месяцы, когда я там жила.

Я сказала, что мы с Ингрид знали о силовом поле и мне казалось, что оно все еще иногда существует, но я понимала, что оно не будет прежним, как только она станет матерью, а я – нет.

– Вот поэтому у меня нет толпы подруг, потому что у всех теперь есть дети и… – Я добавила «вот» и подвинула сахарницу.

– А ты не думаешь, что оно станет сильнее, когда дети появятся и у тебя?

– Я не хочу детей.

Я внезапно вспомнила Джонатана и его слова про «игру на опережение» и в тот момент не расслышала ответа Патрика: я вспомнила его только ночью, воспроизводя разговор, пока лежала без сна. Он не спросил, почему я не хочу детей. Он сказал лишь:

– Это интересно. Я всегда представлял, что у меня будут дети. Но, наверное, так все делают.

* * *

Когда мы вышли из галереи, субботний вечер был в разгаре и мне меньше всего хотелось идти домой. Родители устроили своего рода салон, и, поскольку мать отвечала за список гостей, художники, менее важные, чем она, и писатели, более успешные, чем мой отец, собирались в гостиной, опустошая бутылки просекко из супермаркета и дожидаясь свой очереди, чтобы поговорить о самих себе. Поскольку я не могла решить, куда хочу пойти, когда Патрик спросил меня об этом, мы перешли через реку и двинулись по набережной, пока она не стала такой многолюдной, что нас все время разделяли скопления людей, идущих нам навстречу.

Я видела: Патрика раздражает то, что это происходит снова и снова – каждую секунду приходилось расставаться и искать друг друга. А для меня это было как множество крошечных залпов, залпов того самого чувства «слава богу», вот почему мне хотелось идти дальше. В конце концов, когда к нам приблизилась пара, не готовая отказаться от мечты прокатиться на роликах вдоль Темзы рука об руку, он взял мою ладонь и потянул в сторону. Он сказал:

– Марта, нам нужна цель. Боюсь, мы рискуем жизнью только ради того, чтобы оказаться в какой-нибудь «Пицца Экспресс», и ты расстроишься, если там будет пусто, и будешь дергаться, если там все будет битком.

Я не знала, как он это понял.

– Мы можем вернуться к тебе? – Он пояснил, что имел в виду, что он может поехать со мной на метро до Голдхок-роуд в качестве защитника и оставить меня у входной двери.

Я поразмыслила об этом и сказала:

– Знаешь, что забавно? Я