Постепенно восстанавливая облик сооружения, каким оставили его мои предки три столетия назад, я начал набирать рабочих. И каждый раз мне приходилось подыскивать их не в ближних окрестностях, поскольку жители Анчестера испытывали к руинам почти непостижимый страх и ненависть. Неприязнь эта была настолько сильна, что передавалась и на наемных работников, но направлена она была в первую очередь против прежних хозяев приорства и самого замка.

Сын упоминал, что во время предыдущих визитов сюда его избегали – только потому, что он был де ла Поэр, и теперь я обнаружил, что подвергаюсь остракизму по той же причине. С трудом удалось мне убедить местных жителей в том, что о своей родне я не знаю почти ничего. Но даже тогда они не забыли о своем недоверии ко мне, и деревенские легенды в основном приходилось разузнавать через Норриса. Местные жители не желали мне простить самого намерения восстановить столь отвратительный для них символ; имея или не имея на то оснований, Эксгэмское приорство они считали обиталищем злых духов и оборотней.

Сводя воедино рассказанные Норрисом байки, внося в них соответствующие поправки, материал для которых поставляли несколько специалистов, исследовавших руины, я смог заключить, что Эксгэмское приорство поставлено было на месте доисторического друидического храма или даже еще более раннего, современного Стоунхенджу. Можно было не сомневаться, что в местах этих отправлялись мерзостные обряды, весьма пакостным образом вошедшие в культ Кибелы, который установили здесь римляне.

В нижнем подвале была видна надпись с не оставлявшими места сомнению буквами «DIV… OPS… MAGNA. МАТ…»[6], свидетельством поклонения великой Матери, чей мрачный культ некогда тщетно пытались запретить в Риме. Как подтверждается многочисленными находками, в Анчестере стоял третий Августов легион. По дошедшим сообщениям, храм Кибелы славился великолепием и никогда не пустовал. Под руководством жреца-фригийца в нем отправляли тайные обряды. Говорили, что падение старой религии не положило конец оргиям в храме, а жрецы продолжали по-прежнему благоденствовать. Утверждали еще, что совершение этих обрядов не пресеклось и после падения Рима, и саксы перестроили полуразрушенный храм, придав ему те очертания, которые он долго еще сохранял, повергая в ужас своими церемониями половину Гептархии[7]. К 1000 г. от Р. X., как гласили хроники, святилище было преобразовано в приорство, за каменными суровыми стенами которого укрывался таинственный и могущественный монашеский орден, даже не ограждавший своих обильных и просторных садов – столь велик был страх, внушаемый ими поселянам. Датчане не смогли уничтожить приорство, но после норманнского завоевания оно пришло наконец в упадок, и Генрих Третий, не встретив какого бы то ни было сопротивления, в 1261 году пожаловал им моего предка, Джильберта де ла Поэра, первого барона Эксгэмского.

О моем роде до этих времен ничего плохого не говорили, но тут произошло нечто странное. В хронике 1307 года кого-то из де ла Поэров назвали «богомерзким», в деревенских же легендах вообще не находилось ни одного доброго слова о замке, что поднялся на развалинах, оставшихся от приорства и храма. У очагов рассказывали истории жуткие, а еще более мерзкие из‑за пугающей и туманной уклончивости.

И в них предки мои представали сущими демонами, рядом с которыми Жиль де Рец и маркиз де Сад показались бы невинными младенцами. Шепотком поговаривали, что семейство мое следует винить в постоянных исчезновениях жителей деревни в течение нескольких поколений.

Хуже всех прочих были, конечно же, сами бароны и их прямые наследники, все слухи по большей части относились именно к ним. Если вдруг наследник рода начинал обнаруживать хоть какие-то здоровые наклонности, он немедленно умирал – и нередко загадочным образом, – чтобы уступить место обычному отпрыску этой породы. Похоже, в семье отправлялся собственный культ, руководил им глава рода, который знакомил с ним только немногих посвященных. Принадлежность по большей части определялась характером, а не кровным родством, культ этот исповедовали иные из тех, кто вошел в семью со стороны. Леди Маргарет Тревор из Корнуолла, жена второго сына пятого барона, сделалась даже настоящим пугалом для детей всей округи, отпетой бесовкой и героиней весьма жуткой старинной баллады, еще не забытой возле границ с Уэльсом. Баллады же донесли до нас память о леди Мэри де ла Поэр: муж ее, которому помогла мать, убил новобрачную чуть ли не на другой день после свадьбы. Священник без колебаний отпустил грех убийцам, мало того – благословил их, узнав от них на исповеди такое, чего нельзя было открыть миру.

Все сказания и баллады – конечно же, представлявшие пример самого грубого суеверия, – безмерно отвращали меня. Особо раздражали эти постоянные упоминания моих предков в самом неприглядном виде. Вечные намеки на свойственные роду жуткие обычаи неприятным образом напоминали о скандале уже среди моих непосредственных предшественников – мой кузен, молодой Рэндолф Делапор из Карфакса, возвратившись с Мексиканской войны, ушел к неграм и сделался среди них жрецом вуду.

Куда в меньшей степени смущали меня россказни о стонах и вое, раздававшихся в голой, продуваемой ветрами долине, у подножия известняковой скалы под приорством, о могильной вони, начинавшейся после весенних дождей, о визжащей белесой твари, о которую споткнулся конь сэра Джона Клейва однажды ночью посреди ровного поля, о слуге, посреди бела дня сошедшем с ума от увиденного им в приорстве. Все это были вещи призрачные, а я в те времена оставался еще закоренелым скептиком. Труднее было не считаться со слухами об исчезновениях крестьян – хотя, учитывая средневековые обычаи, и не следовало придавать им слишком большого значения. Излишнее любопытство влекло за собой смерть, и наверняка не одна отрубленная голова оказалась на стенах Эксгэмского приорства.

Иные из россказней были на диво живописными, и я даже пожалел, что в юности не слишком интересовался сравнительной мифологией. Например, уверяли, что легион демонов с перепончатыми крыльями каждую ночь правит шабаши в стенах аббатства, и присутствием этого легиона объяснялось изобилие простых овощей в обширных огородах. Но самым ярким было драматическое повествование о крысах – о бродячей армии гнусных мародеров, извергнутой замком три месяца спустя после обрекшей его на запустение трагедии, – армии тощих и голодных грызунов, истреблявших на пути своем все: домашнюю птицу, кошек, собак, свиней, овец и даже погубивших двоих несчастных, прежде чем пыл ее пошел на спад. Вокруг этого незабвенного похода и вращался отдельный цикл повествований о том, как распалось крысиное войско, опустошая дома, порождая ужасы и проклятье.

С такими-то сведениями приходилось знакомиться, пока я со стариковским упрямством завершал восстановление дома своих предков. Не следует заблуждаться: байки эти даже на миг не были способны образовать вокруг меня какую-то особую атмосферу. Но, с другой стороны, капитан Норрис и помогавшие мне антиквары неумолчно превозносили меня и поощряли. И когда через два года завершились работы, я взирал на огромные залы, их завешенные гобеленами стены, стрельчатые арки, островерхие окна и широкие лестницы с гордостью, полностью компенсировавшей немалые затраты.