Воспроизведены были все атрибуты Средневековья, новое хитроумно сплеталось со старым – уцелевшими стенами и основаниями. Жилище отцов моих вновь обрело жилой облик, и я уже предвкушал, как займусь искуплением дурной славы рода, закончившегося на мне. Теперь здесь можно было жить постоянно и доказать всем вокруг, что де ла Поэр – я снова принял исходное произношение – не обязательно является исчадием ада. Еще утешало меня, быть может, и то, что хотя на первый взгляд помещения Эксгэмского приорства имели средневековое обличье, но на деле были лишены всей старинной гнили… и призраков тоже.

Я уже говорил, что переселился туда 16 июля 1923 года. К числу домашних моих относились семеро слуг и девять кошек: я испытываю большую приязнь к последним. Моему старшему коту Черномазу было тогда семь лет, я привез его из собственного имения в Болтоне, штат Массачусетс, прочие же прибились ко мне в доме капитана Норриса, где вместе с семьей его я обитал во время восстановления приорства.

Пять дней будничное спокойствие не нарушалось ничем, я был в основном занят семейной историей. Я сумел, поверхностно, правда, понять некоторые обстоятельства трагедии, повлекшей за собой бегство Уолтера де ла Поэра. Они-то, вероятно, и содержались в запечатанном конверте, погибшем в огне Карфакса. Оказалось, что предок мой не без оснований обвинялся в убийстве всех прочих членов своего рода. Он убил их во сне – всех, кроме четверых слуг, – пережив загадочное потрясение, преобразившее всю его сущность. О том, что именно послужило причиной, он так и не проговорился – разве что кому-то из слуг, помогавших ему, а потом бежавших неведомо куда.

Преднамеренное убийство отца, троих братьев и двух сестер было встречено жителями деревни с полным одобрением, а закон отнесся к нему столь равнодушно, что преступник чуть ли не с почестями, во всяком случае без затруднений, смог отправиться в Виргинию. Общий шепоток утверждал, что благодетель избавил страну от проклятия, с незапамятных времен пятнавшего ее. Какое открытие могло привести человека к столь ужасному деянию, я не мог даже представить. Но Уолтер де ла Поэр, безусловно, знал все мрачные рассказы о собственной семье, и добавить нечто новое к ним было немыслимо. Возможно, ему случилось оказаться нечаянным свидетелем какого-то кошмарного древнего обряда или же он случайно обнаружил отвратительный и откровенный символ в приорстве или поблизости от него? В Англии Уолтера считали застенчивым и мягким. Виргинцам он показался не столько жестким и твердым, сколько измученным и усталым. О нем в своем дневнике упомянул другой благородный искатель приключений – Фрэнсис Харли из Беллвью, называвший моего предка человеком беспримерной справедливости, чести и деликатности.

Началось это 22 июля. Тогда я оставил все без внимания, но с учетом последующих событий случай этот приобретает потрясающее значение. Казалось бы, мелочь, не заслуживающая интереса, и скорее всего она осталась бы незамеченной – не следует забывать, что я обитал среди доверенных слуг, в доме практически новом, за исключением стен, и всякие зловещие предчувствия, невзирая на мнение деревни, казались мне абсурдными.

Все, что я вспомнил потом, выглядело примерно так: мой старый черный кот, повадки которого были мне прекрасно известны, вдруг сделался беспокоен, что полностью не соответствовало его характеру. Не останавливаясь, он бродил из комнаты в комнату и все обнюхивал стены готического убранства. Понимаю, насколько тривиальны эти слова, – сюжет банальный, как верный пес, что рычит, предупреждая хозяина, который только потом замечает облаченную в белый покров призрачную фигуру, – но тем не менее так и было и на этот раз.

На следующий день слуга сообщил мне, что все кошки в доме обеспокоены. Он пришел ко мне в кабинет – выходящую на закат уютную комнату, обшитую темным дубом с крестовыми сводами и тройным готическим окном, глядящим с высокого утеса на уединенную долину. Пока он говорил, боковым зрением я видел угольный силуэт Черномаза. Тот крался возле западной стены и все царапал новые панели, прикрывшие старинные камни.

Я сказал слуге, что, должно быть, камни источают какой-то запах, недоступный людскому носу, но на нежное обоняние кошек действующий даже сквозь новые деревянные панели. Сам я так и полагал. А когда слуга заподозрил наличие в доме крыс или мышей, я ответил ему, что крыс здесь не водилось триста лет, а полевым мышам из окрестных полей просто нечего делать среди каменных стен, где их и прежде-то не было. Днем я повстречался с капитаном Норрисом, он тоже не сомневался в том, что полевые мыши со всей окрестности не могли вдруг переселиться в замок.

Той ночью, как всегда отпустив слугу, я отправился в собственную опочивальню, которую избрал для себя в западной башне, – из кабинета в нее вела каменная лестница, частью сохранившаяся с древних времен и выходившая в пристроенную заново короткую галерею. Комната была круглой, с очень высоким потолком, без деревянной обшивки стен – их я занавесил арасскими гобеленами, мной самим подобранными в Лондоне.

Убедившись, что Черномаз со мной, я затворил тяжелую готическую дверь и стал готовиться ко сну при свете электрических ламп, весьма удачно изображавших свечи. Наконец я выключил свет и опустился на кровать с четырьмя резными столбами под балдахином. Достопочтенный кот привычным образом расположился поперек моих ног. Занавешивать окно я не стал, чтобы иметь возможность видеть небо через узенькое окно. Небо еще светилось, и тонкий переплет окна изящно вырисовывался на фоне отсветов заката.

Через какое-то время я, должно быть, уснул – помню, что потерял нить какого-то странного сна, когда кот вдруг резко поднялся. Я видел его силуэт в слабом свечении неба: он вытянул голову и, опираясь передними ногами на мои лодыжки, подбирал задние, готовясь к прыжку. Кот глядел на какую-то точку в стене к западу от окна, вид ее ничего не говорил мне, но теперь и я не мог оторвать от нее глаз.

Понемногу я осознал, что Черномаз не попусту поднял тревогу. Не знаю – взаправду ли шевельнулся тогда гобелен. По-моему, шевельнулся, только чуть-чуть. Но могу присягнуть: за ним слышен был тихий торопливый топоток крысиных или мышиных лап. Не теряя мгновения, увесистый кот прыгнул на гобелен и, сорвав его собственной тяжестью, открыл передо мной древнюю стену… Влажные камни, кое-где заляпанные реставраторами, не обнаруживали никаких следов разгуливающих грызунов.

Черномаз суетился возле стены, обнюхивая и ощупывая упавший ковер, и временами пытался просунуть лапу между стеной и дубовым полом. Ничего не обнаружив, некоторое время спустя он устало вернулся на свое место поперек моих ног. Я не шевельнулся, но заснуть в ту ночь уже не сумел.

Утром я расспросил всех слуг, но никто из них не ощутил ничего необычного, разве только кухарка обратила внимание на кота, ночевавшего у нее на подоконнике. Посреди ночи он принялся вдруг орать и разбудил воплями кухарку, успевшую заметить, как он устремился через приоткрытую дверь на лестницу. Я проспал до полудня, а после отправился к капитану Норрису, которого мое повествование чрезвычайно заинтересовало. В странном случае, пустяковом, но все-таки любопытном, он узрел некие показавшиеся ему живописными подробности, которые заставили его обратиться к примерам из местных преданий о привидениях. Крысы смутили его не менее, чем меня, и Норрис одолжил мне несколько мышеловок и парижскую зелень. Возвратившись домой, я велел слугам разместить отраву и ловушки на стратегически важных направлениях.