прикрыв створку, чтобы замок не слишком громко щёлкнул. Павел недовольно взглянул на канцлера и тихо со злобой спросил:

– А кому я ещё могу доверить? Назовите мне хоть одну фамилию?

– А вот же…, – Безбородко неуверенно ткнул пальцем в только что закрывшуюся дверь.

Павел хмыкнул.

– Вот, он, – кивком указал на меня. – Точно не выдаст. Посмотрите на этого юного шляхтича. Взгляд честный, лицо, как из камня вырезано – настоящий русский дворянин. Он и на дыбе ничего не скажет. Я людей сразу примечаю. Он – и Аракчеев.

– А как же я? – растерянно спросил канцлер.

– Конечно же, – снисходительно кивнул Павел. Поманил меня пальцем. Указал на кучу конвертов в углу кабинета. – Вам задание: разберите конверты по странам и по годам. Приступайте.

Я примостился на ковре перед кучей писем и принялся сортировать: Англия, Франция, Пруссия, Голландия, Швеция…

– Когда же это она все успевала? – удивился Павел. – Столько корреспонденции!

– Вы о Её усопшем Величестве? – несмело спросил Безбородко.

– О ком же ещё? С кем только она не переписывалась. Вот, смотрите – Вольтер. А вот письма от Дидро. А это от

Даламбера…. О! Это она писала Гримму. Послушайте-ка:

«Вольтер – мой учитель; он, или лучше сказать, его произведения, развили мой ум и мою голову; я его ученица». Так, так, – произнёс Павел задумчиво. – А учитель-то был вольнодумцем.

– А помните, Её Величество хотели пригласить на должность вашего наставника этого самого Жана Лерона Даламбера? Вот же учёный – так учёный!

– Помню, – нехотя согласился Павел. – Кстати, вот, она ему пишет, когда он отказался стать моим воспитателем: «Вы рождены, вы призваны содействовать счастью и даже просвещению целой нации: отказываться в этом случае, по моему убеждению, значит отказываться делать добро, к которому вы стремитесь. Ваша философия основана на человеколюбии, позвольте же вам сказать, что она не достигнет своей цели, если вы отказываетесь служить человечеству, насколько это возможно для вас». А вот, слушайте, это она о Дидро пишет: «…много и часто беседовала с ним, но больше с любопытством, чем с пользой. Если бы я его словам поверила, то пришлось бы все поставить вверх ногами в моем царстве. Законодательство, административная часть, – все должно было бы перевернуться, чтобы дать место его непрактическим теориям. Видя, что ни одно из тех великих нововведений, которые он проповедовал, не было приведено в исполнение, он высказал некоторое удивление и даже высшую степень неудовольствия. Тогда, говоря откровенно, я сказала ему: господин Дидро, я прислушиваюсь с величайшим удовольствием ко всему тому, что ваш блестящий ум внушил вам высказать мне. Все ваши великие принципы, которые я очень хорошо понимаю, могут составить очень хорошее сочинение, но для дела они не годятся. Во всех ваших предположениях относительно введения реформ вы забываете только одно, именно разницу, которая существует между вашим положением и моим; вы работаете только на бумаге, которая все терпит и никаких препятствий не представляет ни вашему воображению, ни вашему перу; но я, бедная императрица, я работаю на человеческой коже, которая чувствительна и щекотлива в высшей степени».

– А вот, от Фридриха Великого, – подал снизу голос Безбородко.

– Дайте-ка сюда! – встрепенулся Павел. – Фридрих, действительно, великий правитель. – Он бережно принял письма и с жадностью начал читать.

Я старался не сбиться, раскладывая конверты по датам и по странам: Англия, Франция, Пруссия, Голландия, Швеция…

Безбородко выкопал из кучи бумаг небольшую тетрадку в сафьяновой красной обложке. Он попытался тут же её спрятать, но чуткий Павел заметил его движение.

– Что там у вас?

– У меня? – пролепетал Безбородко. – Да, тут… Тетрадь какая-то…

– Подайте её сюда, – потребовал Павел. – Ах, вот оно что, – протянул он, выхватывая тетрадь из рук Безбородко. – И вы ещё о доверии смеете рассуждать. Могу ли я вам доверять после этого.

– Помилуйте, Ваше Величество, – взмолился канцлер, краснея. – Экая безделица – эта тетрадка. Да, ну её – в камин…

– А это уж мне решать! – отрезал грубо Павел. – Мне сея тетрадка хорошо знакома, и почерк в ней. Видите, почерк какой? Человек умный, образованный писал: ни клякс, ни вымарашей. Буковка к буковке. Помните, чья тетрадка?

– Да как же, Порошина, Семена Андреевича, вашего учителя. Преподавал вам геометрию и арифметику.

– Учителя? – недовольно прервал Павел. – Он товарищем моим был лучшим. Вот, кого мне сейчас не хватает. Он мне не науки преподавал, он меня жизни учил, дружбе учил, преданности беззаветной учил. Он – не то, что все эти придворные подлизы, индюки в золотой парче. Он…. Он…. – Павел задохнулся от ярости. Отдышался и уже спокойно сказал: – Вот и умер в двадцать восемь лет, в самом расцвете. А не вы ли способствовали этому? – повысил голос Павел, прожигая взглядом Безбородко.

– Помилуйте, Павел Петрович, я-то тут при каких делах? Это все Панин Никита Иванович. Это все его доносы, что, якобы Порошин посмел свататься к Анне Петровне Шереметьевой. А она тогда была невестой Панина…

– Все! Хватит с меня этих грязных интриг и наговоров. В этом дворце все стены ими измазаны, все постели загажены! – закричал Павел. – И не смейте больше трогать Панина. Панин мне заменял всех – и отца, и мать, и наставников. Не мог он оклеветать Порошина.

– Конечно же, конечно, – пролепетал Безбородко.

– Тем более что невеста эта, Шереметьева, не досталась никому, – сказал он более спокойно.

– Да, многих в те годы оспа унесла. Ну и болезнь проклятущая, – покачал головой Безбородко. – Панин так горевал, так плакал. Невесте всего двадцать три года исполнилось.

Павел раскрыл тетрадь в середине, начал читать и вдруг разрыдался. Безбородко вскочил на ноги.

– Что с вами? Может позвать лекаря?

– Пустое.

Павел овладел собой. Вынул большой белый платок из кармана, громко высморкался. Тяжело вздохнул полной грудью. Грустная улыбка чуть тронула его тонкие некрасивые губы.

– Послушайте, – произнёс он. – «Запись первого ноября шестьдесят четвёртого года. Его высочество, – это обо мне, – рассматривая генеральную карту Российской империи, сказать изволил: «Эдакая землища, что сидючи на стуле всего на карте и видеть нельзя, надобно вставать, чтоб оба концы высмотреть». Да-а, помню я, помню. А вот здесь… Забавно: «У его высочества ужасная привычка, чтоб спешить во всем: спешить вставать, спешить кушать, спешить опочивать ложиться. Перед обедом за час ещё времени или более до того, как за стол обыкновенно у нас садятся (т. е. в начале второго часу), засылает тайно к Никите Ивановичу гоффурьера, чтоб спроситься, не прикажет ли за кушаньем послать, и все хитрости употребляет, чтоб хотя несколько минут выгадать, чтоб за стол сесть поранее. О ужине такие же заботы. После ужина камердинерам повторительные наказы, чтоб как возможно