они скоряй ужинали с тем намерением, что как камердинеры отужинают скоряе, так авось и опочивать положат несколько поранее. Ложась, заботится, чтоб поутру не проспать долго. И сие всякой день почти бывает, как ни стараемся его высочество от того отвадить».

– Ну, как же, как же, помню, Никита Иванович мне рассказывал, какой жёсткий распорядок у вас был, – заискивающе улыбнулся Безбородко. – Все по минуткам расписано было.

Возникла тишина. Гудело пламя в каминной трубе. Шелестели конверты. Я раскладывал: Англия, Франция, Пруссия, Голландия, Швеция…

– Что-то не так пошло с самого момента моего рождения, – вдруг мрачно изрёк Павел. – Я слышал, покойная императрица Елизавета, бабушка моя, сразу же забрала меня от матери.

– Именно так, – с готовностью подтвердил Безбородко. – Именно так потом поступила императрица Екатерина, забрав у вас новорождённого Александра.

– Ох, не напоминайте мне, – рассердился Павел. – И не сравнивайте бабушку, которая была мне ближе матери, и мать, которая напоминала мачеху. Да простит меня Господь. – Павел перекрестился.

– Как же. У вас люлька была выстлана лисьими шкурками. А кормилец сколько! Сейчас всех и не упомнишь.

– Что я запомнил, так это то, что меня вечно кутали, вечно топили печь, и от этого я вечно простужался. А все мои няньки, кто они были? Деревенские бабы. Что не вечер, так рассказывали сказки про леших, болотных, колдунов, чертей, утопленников…. После их рассказов я боялся спать в темноте. Мне мерещилась всякая нечисть: домовые, гномы… Однажды утром ко мне с прислугой зашёл карлик, Парамоша, помнишь? Шут был такой у бабушки? Я принял его за черта. Со мной такая истерика случилась – еле успокоили. Узнав о припадке, выяснив причину, бабушка решает пригласить в наставники Никиту Ивановича Панина. Как его тогда называли в Петербурге?

– Русским вольтерьянцем, – подсказал Безбородко, отрываясь от бумаг. – Умнейший человек. Любой вопрос мог растолковать, будь то философия, политика или математика. Литературу знал, будто сам написал все лично. Цитировал римских правоведов, словно был их личным другом.

– В том-то и дело – Умнейший! Помню, как он всех нянек и мамок в шею вытолкал. Поставил мне шестерых лакеев, эдаких вечно улыбающихся деревянных болванов, которые бегали за мной и удовлетворяли любой мой каприз. И подошел ко мне как-то хитро. Я терпеть не мог учёбу, а он меня заинтересовал. Да как увлекательно было! Я и немецкий быстро освоил. Не заметил, как на французском стал бегло читать. И латынь стал понимать. А какие мы вечера проводили за чтение Евангелие! Ох, что за времена были чудесные!

– Смотрите, что я обнаружил. – Безбородко поднял из кучи бумаг пожелтевший листок, исписанный аккуратными готическими буквами.

– Что это? – заинтересовался Павел.

– Описание крещения вашей сестры, великой княжны, Анны Петровны. Дата стоит: семнадцатое декабря, одна тысяча семьсот пятьдесят седьмой год.

– Отложите его во второстепенные бумаги, – небрежно махнул рукой Павел. – Бедный ребёнок, плот греховных утех моей матушки.

– Ну, что вы, Павел Петрович, – ужаснулся Безбородко. – Ваш батюшка Пётр Фёдорович признал отцовство.

– Признал? – хмыкнул Павел. – Признал! Почему же тогда срочно выслали из страны Понятовского?

– Господь с сами, Павел Петрович. – Безбородко принялся неистово креститься.

– Впрочем, какая разница, – безразлично произнёс Павел. – Все равно, дитя умерло, не дожив до двух лет. Ну и – ладно. Ну и – забыли. Понятовский стал королём Польши, хотя не заслуживал такой чести. Мягкотелый. Король должен быть твёрд, как скала. Король должен быть умён, как Сократ. А Понятовский только говорить умел красиво, потому и умер на чужбине.

– Ох, не говорите так о покойничке, – недовольно покачал головой Безбородко. – Он же здесь на Невском захоронен, в храме святой Екатерины.

– Костюшко – вот кто достоин польской короны. Вот – герой!

– Но он же – смутьян.

– Из смутьянов надо делать верных слуг, а не рубить им головы, почём зря. А Костюшку надобно освободить. Толк какой держать его в казематах? Всё, Речи Посполитой больше не будет. Прошло её время.

С рассветом корреспонденция усопшей императрицы была приведена к должному порядку. Пришёл обер-церемониймейстер Валуев с докладом: в придворной церкви все готово к присяге. Мне разрешили покинуть кабинет.

Я попытался вспомнить, где находился будуар де Рибаса.

Наверное, не туда направился и немного заплутал. Оказался у парадной лестницы.

Во дворце творилась суматоха. Бегали лакеи, рабочие переносили мебель. Военные куда-то спешили, звеня шпорами и бряцая саблями. Вельможи возмущались, пытаясь пройти сквозь снующую толпу. Все крутилось и вертелось. И посреди этого хаоса стояла девочка, лет двенадцати, в белой заячьей шубке, одинокая и растерянная. Она со страхом взирала на весь этот людской водоворот. Глаза её бегали, пытаясь найти кого-то. Лицо девочки было удивительно красивым и бледным, словно у античной статуи. Вдруг она зацепилась взглядом за меня, и все мир перевернулся и с грохотом обрушился. До чего же она была беспомощна и прекрасна! Её влажные бездонные глаза молили о помощи, и я, не раздумывая, направился прямо к ней, уворачиваясь от рабочих, несущих мебель, отпихивая лакеев, протискиваясь между вельмож и военных.

– Вы мне поможете? – тут же спросила девочка, как только я оказался рядом. – Я потерялась. – Она пожала плечиками и слабо улыбнулась. От такой застенчивой, милой улыбки я готов был свершить любой, немыслимый подвиг: крепости сокрушить, реки повернуть вспять, проложить дорогу сквозь полчища врагов…

– К вашим услугам, – тут же вызвался я, выпятив грудь. – Добров Семён Иванович.

– Я не отрываю вас от дел? – Её темно-карие, детские глаза глядели с такой доверчивостью, что я тут же ответил:

– Нисколечко. Всегда к вашим услугам. Куда вам надо попасть?

– Не знаю, – она вновь пожала плечиками. – Я в Зимнем дворце ни разу не была. Мне надо увидеть Марию Фёдоровну, или Великих князей: Александра и Константина.

– Великие князья, скорее всего, сейчас при полках, а к Марии Фёдоровне я вас проведу, – твёрдо пообещал я.

– Будьте добры, – обрадовалась девушка. Её лицо все просияло, зарумянилось, и уже совсем не напоминало античную статую. Глаза ожили и заблестели. – Можно я вас возьму под руку, иначе опять потеряюсь. Я вечно теряюсь.

Она вынула из собольей муфточки руку. Маленькая юркая ладошка скользнула мне под локоть. Я повёл её сквозь анфилады к дворцовой церкви, где должна была состояться присяга новому императору.

– Здесь не пройдёте, – остановил нас распорядитель работ. – В зал для приёмов носят столы.

– Как же быть? Нам надо попасть в церковь, – спросил я.

– Спуститесь во двор, пройдите к следующей лестнице, – посоветовал распорядитель.

Распахнув дверь, я шагнул на улицу и тут же ступил в огромную лужу. Мокрый снег валил стеной, таял на булыжниках, превращаясь в кашу. Девочка подняла подол