– Сомневаюсь. Хотя в данном случае ты попал в точку: чего уж я действительно не планировал, так это болтаться тут столько времени. – Джон встал. – Не думаю, что мы когда-нибудь еще увидимся. Будь проще, старина.

– И тебе того же, – откликнулся старик, повернувшись на звук его голоса.

– Может, скажешь пару мудрых слов на прощание?

Старик кивнул:

– Вещи не всегда таковы, какими кажутся, – тоном ученого мужа он словно изрекал незыблемую истину. – Иногда полезно спросить себя: а стоит ли того твое дело?

Его слова подействовали на Джона гнетуще; будто на спину плеснули холодной воды. Губы разомкнулись сами собой:

– Ты много болтаешь, старик.

Джон бросил монетку в оловянную кружку слепого философа и направился в сторону городской окраины, к дому Грейс, посматривая через плечо, не едет ли «таун-кар».

Старик выждал немного, его солнцезащитные очки съехали на нос. Потом достал из кружки монетку Джона, высоко поднял и стал рассматривать в мареве заката. Двадцать пять центов. Он искоса бросил вслед Джону сердитый взгляд. Целый день нести околесицу за какой-то гребаный двадцатипятицентовик!

– Вот жмот! Дерьмо! Козел скурвленный! – Отведя душу, старик сплюнул.

Затем разбудил собаку и направился восвояси.

Грейс стояла у черного хода, тупо уставившись на неподвижный засов, словно вела с ним немой разговор.

Из глубины дома послышался крик Джейка:

– Ты чем занята, девочка? Идешь спать наконец или нет?

Грейс в нерешительности подняла руку. Стала вытягивать ее к двери и тут же отдернула, чтобы уже в следующее мгновение резко выбросить вперед – щелчок засова, дело сделано. Примерно так змея охотится за полевой мышью.

– Иду, Джейк.

Выключив свет, она растворилась в темноте.

В окне спальни, то приближаясь, то удаляясь, мелькали туманные силуэты. С улицы казалось, будто они кружатся в спонтанном сентиментальном танце. Скрытый зарослями полыни, Джон стоял напротив дома, напевая песенку: «Come On, Come On».[35]

Спустя какое-то время огни в доме погасли.

Джон подождал, пока лунный свет станет достаточно ярким, чтобы можно было разглядеть циферблат часов. Достал сигарету, прикурил.

Восемь минут. Одиннадцать. Тринадцать.

Он затоптал окурок и закурил новую сигарету. Ночь тянулась так же медленно, как и день. Сколько времени нужно, чтобы заснуть? Такому человеку, как Джейк? Человеку, который мог преспокойненько переваривать завтрак, зная, что его жена, возможно, уже мертва?

Двадцать минут.

Джон поймал себя на том, что почему-то думает о Гейл. Он толком не знал почему, но полагал, что в этом, вероятно, повинна ночь. Было прохладно, как в те вечера после раскаленных вегасовских дней, когда они, по обыкновению не спеша, возвращались домой из казино. Ее дом. Некоторое время он даже выплачивал за него часть арендной платы. Некоторое время.

Можно было бы доехать на машине, но Гейл любила гулять по ночному городу. Джон не хотел, чтобы она возвращалась одна, потому что это было опасно, мало ли что могло случиться, и еще потому, что… он заботился о ней.

Последняя мысль заставила Джона улыбнуться.

Да, он заботился о ней. В круговерти нелепой, пестрой, сумасшедшей жизни, которую он вел с момента своего вынужденного отъезда, Джон забыл о таких мелочах. Черт, как давно это было. Восемь месяцев длилась их связь, и за эти восемь месяцев Гейл стала его цыпочкой с крышей над головой. Славная и скромная женщина, к которой он заявлялся без приглашения, с которой можно было в любой момент переспать для восстановления энергии, не затраханная до изнеможения неизвестным любовником, а главное – надежный источник наличных денег, когда в них возникала потребность.

Но она не всегда была такой. Впервые увидев ее, Джон не мог не отметить, как она красива, свежа и мила. Впрочем, за восемь месяцев их совместной жизни она не растеряла ни красоты, ни свежести, ни миловидности. Просто со временем мужчины начинают воспринимать любящие женские взгляды и нежные слова как нечто само собой разумеющееся и перестают их замечать. Отчего так происходит? Джон и сам хотел бы знать. И почему мужчины вспоминают об этом, когда уже слишком поздно, когда уже другая женщина бросает на них точно такие же взгляды и говорит те же самые слова?

Так происходит всегда и всюду: у каждой цыпочки, независимо от красоты, ума, доброты, есть парень, который вдруг перестал ценить ее и ведет себя с ней по-хамски. Джону было приятно сознавать, что таких, как он, на этом свете большинство.

И еще он вспомнил, как Гейл сокрушалась о бесцельно потраченных на него восьми месяцах. Но тогда он был слишком напуган и думал только о том, как спасти свою шкуру, – тут уж не до сантиментов и бабской болтовни.

А теперь вот вспомнил.

Вспомнил, как украл у нее две трети года, двести сорок дней ее жизни, ее молодости, ее бытия и души. Украденные деньги ты всегда можешь вернуть. Украденный автомобиль можешь возместить, отдав пострадавшему другой. Но за украденное время заплатить невозможно. Невозможно искупить вину за прерванную жизнь.

Джон чувствовал себя… последним мудаком. Его мучила совесть, грызло раскаяние, давило чувство вины, короче, он испытывал весь букет душевных мук, напоминавших – впервые за долгое-долгое время, – что он человек. Человек сложный и самобытный, у которого все было в порядке.

Не то что теперь.

Затоптав сигарету, Джон направился к дому.

Дверь черного хода открылась легко и бесшумно, даже не скрипнув. Войдя внутрь, он словно погрузился в утренний туман. Темнота, хоть глаза выколи; свет луны сюда не проникал. Джон шел на ощупь, вытянув вперед руки и механически повторяя одно и то же движение: сначала – нога, за ней – тело. Сначала – нога, за ней – тело. Путь через комнату занял немало времени.

И тут он задел журнальный столик. Удар голени о дерево прозвучал в мертвой тишине как выстрел. Стоявшая на столике лампа опрокинулась и покатилась. Джон безуспешно пытался подхватить ее, лампа упала на пол, но не разбилась. Его дыхание, казалось, походило на рев урагана.

Джейк привстал в постели.

– В чем дело, Джейк? – Грейс постаралась придать голосу сонные интонации, но вышло как у Элмера Фуда.[36]

– Ты ничего не слышала?