Грейс словно воочию увидела его чеширскую улыбку.

– Потому что ты полон дерьма, я теперь это точно знаю.

– Грейс, я позвонил, чтобы сказать, что хочу взять тебя с собой.

– И как ты собираешься уехать отсюда? Ты ведь не можешь получить назад свою машину, разве не так?

Джон решил перейти к делу:

– Смог бы, если бы у меня были деньги Джейка.

Грейс похолодела.

– Так вот почему ты передумал? Из-за денег?

– Да начхать мне на деньги. Я хочу тебя и хочу выбраться из этой дыры. С тобой. Просто другого способа обрести свободу у нас, похоже, нет.

Какое-то время она обдумывала его слова.

– Это правда? Я имею в виду про меня?

– А зачем я пришел к тебе сегодня утром, Грейс? О сейфе, набитом долларами, я тогда понятия не имел и все-таки вернулся, хотя Джейк весьма доходчиво мне объяснил, что этого делать не следует. Ты – вот что мне нужно.

Грейс промолчала.

– А сбежал я, – продолжил Джон, – потому, что ты уговаривала меня убить Джейка. Но потом я все время думал – о тебе, обо мне, о нас… представлял, как мы уедем отсюда. – Он сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. – Только для этого нужны деньги, крошка. Будут деньги, я заберу машину, и мы свалим из этого гребаного города к чертям собачьим.

– Ты же говорил, что не можешь убить человека.

– Нам и не придется никого убивать. Просто вырубим его и свяжем. Пока он очухается, мы уже будем далеко.

В трубке Джон слышал, как Грейс постукивает ногтем по зубам.

– Грейс? Это ведь твоя идея, помнишь? Я решился на это ради тебя. И я сделаю это, чтобы ты смогла летать.

Грейс по-прежнему молчала.

Ну, давай же, давай, думал Джон. Утром она готова была убить Джейка. Чего же теперь, когда ей предлагают помощь, вдруг начала набивать себе цену?

Наконец послышалось учащенное дыхание:

– Как стемнеет. Черный ход будет не заперт.

Щелчок и короткие гудки.

Джон повесил трубку. В задумчивости прикусил губу. Издали это могло сойти за улыбку.

Грейс отключила телефон и ладонью загнала в него антенну. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы собраться, открыть кухонную дверь и как ни в чем не бывало вернуться в гостиную. Будто в мире ничего не изменилось с той секунды, когда она ответила на телефонный звонок.

Джейк сидел в мягком кресле и читал газету, заслонявшую от Грейс его лицо. Время от времени над газетой поднимались струйки дыма – Джейк курил трубку, – собиравшиеся под потолком в темное облако. Примерно так из-за скопления газов выглядит к полудню небо над Лос-Анджелесом.

Грейс прислонилась к стене; тело напряжено, руки крест-накрест.

– Кто это звонил? – недовольно проворчал Джейк.

– Ошиблись номером.

Извергнув очередную порцию дыма, Джейк не удержался от сарказма:

– Да? Долго же ты разговаривала, если просто ошиблись номером. Хотя ты всегда отличалась способностью с легкостью заводить новые знакомства, не так ли, Грейс?

Грейс оставила его реплику без внимания.

– Джейк?

Из-за газеты раздалось невнятное бормотание.

– Я повесила новые шторы, Джейк.

– Мне это известно. Я был здесь, когда ты наставляла своего помощника.

– Хоть бы раз ты что-то сказал.

– О шторах или о помощнике?

Грейс чуть не прикусила язык:

– О шторах.

– О да, они великолепны.

– Но ведь ты их не видел.

Джейк сложил газету и посмотрел на окно. Глаза его были пустыми, как у рыбы на рыночном прилавке.

– Они великолепны, – повторил он и снова спрятался за газету.

Грейс буквально жгла его взглядом. Представила лицо Джейка – там, за газетой. Цепочку у него на шее. И наконец – висевший на цепочке ключ.

Джейк опустил газету. Такой взгляд не почувствовать было невозможно.

– На что ты пялишься?

Грейс постаралась ответить как можно спокойнее:

– Ни на что, Джейк. Ни на что.

* * *

Солнце ударилось в горизонт и взорвалось. Небо было охвачено красно-оранжевым пламенем. Воздух остыл, успокоился, нежным своим дыханием лаская истерзанные души.

– Ну вот. Солнце заходит. – Слепой старик по-прежнему сидел на углу. Его лучший друг по-прежнему лежал рядом. Жужжали мухи. – Люди расходятся по домам, чтобы обменяться за ужином новостями. Они будут рассказывать о прошедшем дне, о жаре, о работе, будут смеяться над своими глупыми поступками. А потом займутся любовью, пока их не сморит сон, но пройдет всего несколько часов, и они побредут по новому кругу, делая все то же самое.

Джон возразил:

– Денек выдался не таким уж плохим. И мы прожили его как надо.

Старик засмеялся:

– День еще не закончился. Ночь – это тоже часть дня. Двадцать четыре часа. Они не похожи друг на друга, но равны. Просто ночью ты отпускаешь свою охрану; ночью ты видишь все в полумраке и прислушиваешься к темноте.

– Да ты отъявленный пессимист, старик, – заметил Джон, поглядывая по сторонам. Ничего. По крайней мере, ни одного «таун-кара».

– Ночь – это когда хочется спать, но духота и непонятные звуки не дают тебе забыться и ты мечешься и ворочаешься в постели. И думаешь: лучше бы уж палило солнце – мог бы хотя бы увидеть то, что пугает тебя в темноте.

Джон рассматривал свое отражение в зеркальных стеклах солнцезащитных очков старика.

– Ты боишься темноты?

– Темноты? Парень, я живу в темноте. Люди боятся того, чего не могут увидеть. Я же ничего не вижу, так что мне все равно: чмокнет ли меня красивая девчонка в щеку, лизнет ли собака, поцелует ли смерть. Мне все едино.

– Ты не боишься смерти?

Старик покачал головой:

– Мы приходим в этот мир, чтобы умереть. Ты делаешь первый вдох и получаешь смертный приговор, который будет висеть над тобой до последнего выдоха. Только ты не знаешь, когда, где и как это случится. О таких пустяках нет смысла беспокоиться.

Джон наблюдал, как солнце потихоньку уступало под натиском ночи.

– Мы несемся в потоке жизни, словно веточки в бурной реке. Нужно просто уметь наслаждаться движением. Я не прав?

Старик как-то сразу сник после этих слов.

– В общем и целом прав.

– А я так не думаю, приятель. Я не веточка. И у меня есть планы.

Старик усмехнулся:

– У всех есть какие-то планы. Я вот планировал видеть до конца моих дней. Да и ты, насколько я знаю, вовсе не собирался застревать в этом городе. Жизнь, черт бы ее побрал, зачастую вносит в наши планы свои коррективы.