Древние же философы различным образом государственные дела обсуждали. Сообщали они, вероятно, по большей части фантазии, которые душами слушавших овладевали в том, что укрепить они предлагали. Иногда для того же самого дела они сочиняли неправдоподобные рассказы, полные славных деяний и скрытых названий, поскольку подобные фантазии не были препятствием для философии. Часто устраивая диспуты, они пытались убедить вершителей государственных дел в том, что человеческие души вечны, и что, – как пишет Макробий[296], – говорил Сократ: душа как живое существо не может погибнуть; так и почти у всех философов плод человеческих трудов не заканчивается с самой жизнью, но все, кто родину поддержат и закон сохранят, всегда счастливо наслаждаются вечностью; тех же, кто пренебрегал справедливостью, правосудие Творца, предназначив для наказания, несомненно, научило.

Души же человеческие бессмертны, – это [исходя] из многих соображений они доказывали, оттого что когда тело путами стеснено, оно пользуется только свободой мысли, с помощью которой в небесные пределы назад возвращается из пределов земных; стремительным движением быстро спускается в морские глубины, которые телесная оболочка никогда не видела, подчас, когда тело бодрствует, подчас, когда оно находится в состоянии покоя, и многообразие своего будущего не чужим зрением соединяет, и удерживает это в памяти, когда же от туманного покрова плоти освобождается, то более свободно и живо им наслаждается. И можно поверить тому, почему они говорили, будет лучше знать о большой пользе князьям, которые часто из-за высокомерия [душою] застывают и о последующей жизни надлежащим образом меньше размышляют.

Когда за подвиг победителям более чем великолепные статуи и памятники возводили древние [люди], они считали, что их поступки надлежит записать, чтобы тем самым посмертная слава существовала для вечной памяти потомков, ибо верили, что душам их жить в вечности. Хотя они сами только человеческим рассуждением могли бы узнать о бессмертии души, которое еще не было им обещано или явлено Христом, все же к этому они сами склонялись и заботились о справедливости, и правителям отечества в своих трудах старательно это внушали. Приведение же в исполнение государственного дела, по обыкновению, с этими правителями они решают, так что, если не представилась бы возможность записать то, что произошло, то из-за бездействия замалчиванием на тяжкую гибель это оказалось бы обречено, если из оставшихся записей не открылось бы то единственное [свидетельство], чтобы постичь и того, кто скончался, к чему приложил усердие тот, кто живет.

Нам же, от кого речь Истины устранила оцепенение безмолвия, сказав: «Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо услышите, проповедуйте на кровлях»[297], для чего терпеть, христианским князьям и защитникам евангельской веры отказывая в том, что своим [правителям] предлагают даже язычники? Если же наши католические короли, защитники истинной веры, закона и мира Христа, что он через Евангелия свои передал, без опасных ошибок управляют, те, кто их благодеяния в своих трудах являют, разве что-нибудь другое совершают, как не Евангелие Христа провозглашают?

Как бы ни колебалась душа пишущего, приступая к трудным делам, которые зрелым решением, моральной тяжестью, величайшей настойчивостью совершались, и если бессмысленная роскошь, или ложная доблесть, или позорные пристрастия проявятся в делах, во всех из них тому, кто пишет, надлежит разобраться. И в их поступках, которые он опишет, следует придать гласности, как деяния, так и умолчания, в зависимости от того, сколько способности ума будет дано, из-за чего добрые, быть может, к добродетели устремятся, дурные же достойным порицанием исправятся. Итак, это причина написания труда, что ни одной не запрещается религией и внимание привлечет, и отечеству пользу принесет, и доброе слово потомков приобретет. Ведь доступно нам только то, что прошло, то же, что произойдет в будущем, знать заранее не дано.

Побуждаемый положением дел, а также надеждой, я желал написать для общей пользы читателей, что должно было бы послужить для радости слушателей, ибо если что-нибудь то, что достойно, принесло бы пользу, во власти читателя открыто подражать этому. Что же касается продвижения моего дела, на которое я подвигнут Богом, чтобы спастись от тех, кто обременил тело многими пороками праздности, словно противником души моей, занятый этими трудами, я как бы обретаю силу.

Ибо, когда о государственных делах я приготовился говорить, то лишь для того, чтобы двух королей деяния изложить, а именно, императора Конрада, а также сына его, короля Генриха III, которого Генрихом Нитью Правосудия[298] именуют почти все благоразумные люди. Отца же его деяния, которые в мои времена произошли, в зависимости от того, сам я их видел или узнал из сообщений других, воспроизведу яркими красками для несведущих потомков. Деяния же славнейшего сына, как долго я не проживу, собирать не прекращу, потому что Божьей милостью он ныне царствует.

И если произошло так, что прежде короля в эту жизнь мне пришлось вступить, так, может быть, мне прежде придется уйти и, таким образом, мой труд незавершенным оставить, потому прошу того, кто после меня будет писать: да не постыдится на моем фундаменте свои стены воздвигать, не пренебрежет упавшее перо поднять, не позавидует моим начинаниям, если не желает, чтобы кто-нибудь позавидовал его собственным окончаниям. Если же кто начал, тот достиг середины[299]; да не будет этот труд попирать неблагодарной пятой тот, кто его начало подготовленным найдет.

Это предисловие к труду я излагал – теперь же я перейду к деяниям императора, но прежде немного расскажу о его избрании, чем оно было достойно. Чтобы с этого места [увеличилась] вероятность более достоверно написать, сначала я упомяну о том, какие епископы и остальные князья в то время были опорой королевства.

В год от воплощения Господа 1024 император Генрих II[300], достойно устроивший дела империи, когда после долгого труда уже начал бы пожинать созревший плод мира, [обладая] полноценной властью, здравым умом, подвергся болезни тела, которая, усилившись в 3 день до июльских ид, из этой жизни унесла[301]. Тело же его было доставлено из Саксонии, чтобы быть погребенным в месте, которое называется Бабенберг, где он сам благой ревностью и усердием основал епископство, наделенное всем церковным устройством[302]. Для его освящения он привлек апостолического господина Бенедикта[303], чьей властью для охраны места государственную привилегию утвердил договором.