Похоже, в портах Северной Африки, где жили многие мюхтэди, христиане и иудеи, религиозные обычаи разных народов непрестанно подпитывали друг друга. В зарождавшемся народном исламе иногда проявлялась эклектика, далекая от книжных преданий. Мы видим, как начиная со второй половины ХVI века взаимодействие между двумя религиями, христианством и исламом, усиливается, и границы, расширившиеся и в Средиземноморье, и в других регионах Европы, начинают терять свой смысл.

Историки умеют читать между строк и готовы к ловушкам анахронизмов. И они нисколько не обязаны, как отец Грациан, связывать с незнанием догматов идеи алжирцев-мюхтэди – скажем, их представления о том, будто можно спокойно притворяться мусульманами в повседневной жизни и хранить в сердце любовь к Иисусу, сожалея о своем ренегатстве[289]. Здесь особенно уместно сравнение, которое приписывают капудан-ы дерья Улуджу Хасану-паше. По мнению этого венецианца-мюхтэди, который постоянно возвращается на страницы нашей книги, загробная жизнь мало чем отличалась от будней в большом городе. И неважно, кто находится в миле от потустороннего мегаполиса, а кто в пяти милях или даже в ста, ведь, как ни крути, каждый из нас рано или поздно окажется там. Достаточно всего-навсего избегать греха. Так невежда-ренегат не просто отдал всем религиям ключи от рая, но даже подверг опасному сомнению первенство ислама среди них. «Кто может знать, какая из религий быстрее достигнет совершенства?» – вопрошал он[290]. Впрочем, эти слова скорее принадлежат не Улуджу Хасану, а Люббенау, передавшему нам свои наблюдения за Стамбулом; и все же мы опять-таки полагаем, что такие воззрения были свойственны корсару под влиянием космополитической структуры османской столицы, в которой было много и протестантов, и мюхтэди.

Очередной пример, подкрепляющий этот немного спекулятивный тезис, мы находим у современника Люббенау – Сайделя. Этот немецкий путешественник встретил в Стамбуле бывшего протестанта, доктора Валентина, который ничуть не сожалел о переходе в ислам. Напротив, он заявлял, что, сменив веру, заслужил почет и познакомил османского султана с лютеранством[291]. Итак, несмотря на то, что Валентин стал мусульманином, он не упустил возможности поведать самому падишаху о протестантизме; похоже, его ренегатство скорее объясняется практическими соображениями, нежели итогом духовно-нравственных поисков, и ко всему прочему возникает мысль, что доктор-лютеранин не особенно обращал внимание на различия религий.

Религиозный эклектизм и беспристрастное отношение к любой вере[292] особенно проявлялись в море. Доказательством послужит предпочтение пиратов отчаливать из портов по пятницам и воскресеньям[293], а также то, что они не срывали с захваченных христианских кораблей ни тех кормовых символов, которые зримо напоминали о христианстве, – скажем, изображений Марии Магдалины, святого Иакова или чистилища, – ни образов, связанных с гуманизмом и не имевших аналогов в османской культуре (таким, например, был образ Нептуна [Посейдона])[294]. Также корсары два года подряд грабили католические храмы Сталетти – однако, разбивая статуи различных святых, не трогали изваяний Григория Чудотворца. Разве это не подтверждает, что гази относились с почтением (riverenza/rispettate) к некоторым из христианских святых?[295] Кстати, Барбарос Хайреддин, наводящий ужас на Западное Средиземноморье, сжег Реджо-нель-Эмилию, но как раз в день святого Петра обошел стороной папские земли. Кто-то приписывал это уважению капудан-ы дерья к апостолам – впрочем, при этом забывая добавить, что папа был обязан своим спасением вмешательству французского адмирала[296]. Да и объяснения такого рода скорее годятся, чтобы отобразить психологию напуганных христиан, а не правду. Однако нас выручит алтарь на острове Лампедуза – он с лихвой предоставит нам все, что мы ищем.

И магометане, и христиане – все моряки, навещавшие этот пустынный остров в центре Средиземного моря, – оставляли пожертвования в здешней пещере, где в одном углу стоял алтарь, посвященный Деве Марии, а в другом – гробница мусульманского святого. Нам неизвестно, кто этот мусульманский «мурабит», однако анонимная надпись на французском языке гласит, что для него предназначались два кувшина (cruche) с оливковым маслом, которые корсары из Триполи выбросили в море, чтобы привлечь удачу[297].

Какую бы из двух религий ни исповедовали моряки, они оставляли в пещере все, что было им дорого: галеты, сыр, соль, вино, оливковое масло, порох, пушечные ядра, сабли, ружья и даже деньги. По рассказам христианского корсара Алонсо Контрераса, единственная разница между пожертвованиями на двух алтарях заключалась только в том, что на мусульманской гробнице не оставляли засоленной свинины. К сожалению, Алонсо ничего не рассказал о вине. Но эти приношения не относились к суевериям – здесь проявлялась практичность. Алтари служили почти как лавки всевозможных товаров. Кстати, эти небольшие пожертвования могли совершенно изменить судьбу тех, кто потерпел бы здесь кораблекрушение и сумел выжить в море за сотни миль от материка (как и горькую участь экипажа поврежденного судна, нашедшего укрытие у безлюдного острова).

Как вы уже поняли, если с алтарей что-то забирали, то взамен оставляли другой товар или же деньги. В конце концов накопления увозили на мальтийских галерах в сицилийский порт Трапани, где их передавали в церковь Пресвятой Девы Марии (Maria Santissima Annunziata). Система работала и на суеверии: считалось, что если кто-то похитит с алтарей деньги или же возьмет что-либо, ничего не оставив взамен, то пропадет ветер и корабли никуда не уплывут. То же самое грозило и в случае, если кто-либо, кроме мальтийцев, решит погрузить пожертвования на свой корабль или же перевезти их из церкви Девы Марии в другое место[298].