выглядывала усатая и бритая голова и глаза в ней, сверкающие кровью. Сначала не узнал его стонущий от ран слуга Кмиты, только когда Дудич напомнил о себе, тот взглянул на него мягче.

Два дня тому назад на ночлеге Пелка, встретился с двумя землевладельцами, дошло до спора, куда поставить коня; а голова у него была горячая; достав саблю, он так подрался с ними, что упал на землю, обливаясь кровью. Они сбежали, зная, с кем имели дело, а Пелка, ожидая карету, должен был, едва перевязав раны, лечь в постоялом дворе.

Таким образом, он начал разговор с рассказа и порицания тех, кто осмелился сопротивляться нападению, и клялся, что сожжёт обе усадьбы, а их повесит.

Дудич не скоро мог от него что-нибудь узнать, объявив, что едет с письмом королевы к Кмите в Висничу.

– Напрасно его там не ищи, – ответил Пелка, – они выбрались с Розборским к Сану землевладельцев разуму учить. Их потянулась большая кучка, и что выйдут победителями и на своём поставят, сомнений нет; но потом будут триумф праздновать, и как пировать начнут, не скоро протрезвеют, чтобы в Висничу могли вернуться.

Дудичу вовсе было не по вкусу гоняться за этой экспедицией, в которую деятельно вмешиваться не хотел, потому что, следуя с Кмитой, мог также легко получить за него шишек. Он бы предпочёл ждать маршалка в Висниче, но был отчётливый приказ королевы.

Сомневаться в том, что поведал Пелка, он не имел ни малейшей причины; никто лучше него знать и предвидеть не мог, где обращается Кмита.

Поэтому нужно было ехать к Сану, дальше, и хотя он рад был исполнить поручение королевы как можно скорее, идти в огонь не имел охоты. Таким образом, он решил ехать дальше, особенно не спеша, поручая Провидению опеку над собой.

Пелка, которому в еврейской кровати с ранами было скучно, вынудил его чуть ли не каждый день оставаться с ним и играть с в шахматы, и ограничиться еврейской рыбой.

Зато дальнейшую дорогу Яцек так хорошо ему наметил, что никого уже не нужно было расспрашивать. Пелка не раз бывал в тех пжемиских экспедициях, знал дороги, был уверен, что Кмита по иным не поедет. Поэтому Дудич всё равно приобрёл от встречи, а так как на другой день подъехала карета за Пелком, он помог его в ней поместить, прикрепить и укрыть, и сам во имя Божье двинулся по следу Кмиты к Сану.

Ехал Дудич очень грустный, хотя впервые в жизни имел то удовольствие, что по пути благодаря сопровождающей его солидной кавалькаде и карете его принимали с некоторым уважением.

Дороги были ужасные, время года было самым отвратительным. Переход от осени к зиме, от зимы к весне, особенно в те годы, когда зима не была суровой и с трудом устанавливалась, в наших краях становится невыносимым. По очереди мороз со слякотью, грязь с сугробами, снег с дождём, сильные ветры делают это время наименее подходящим для путешествия. А так как Дудичу не столько, может, себя (он был закалён), сколько парадных лошадей было жаль, он плёлся медленно.

Приближаясь к театру этой экспедиции на строптивого соседа, Дудич заранее получил сведения о Кмите. Он был громким на далёкие расстояния, потому что когда Кмита хотел показать свою мощь, не обходилось без того, чтобы не досталолось и соседям соседа, родственникам и приятелям. Следовательно, дрожали и более дальние, опасаясь, как бы его дорога не выпала рядом с ними.

Как можно было ожидать, разгласили, что Кмита, а скорее Розборский, потому что маршалек отправил его с Щербой туда, где нужно было притеснять, вешать и жечь, уже учинил себе правосудие, что двух землевладельцев убили, сделали зарубки новых границ и обсыпали курганами, и что вскоре должно было всё окончиться.

Наконец, почти добравшись до места этих кровавых стычек, назавтра Дудич надеялся встретиться с Кмитой. Их разделяли только несколько миль.

На второй день, когда выехали с ночлега, неожиданно началась снежная вьюга, и Петрек так хорошо заблудился, что, когда в полдень прояснилось, оказался в том же отдалении от Кмиты, что и утром. Таким образом, получилось, что найдёт его вечером в его собственном дворе в Санице, или отложит прибытие до утра. Между тем ночевать с конями было негде, поэтому он должен был ехать под ночь.

По дороге уже были заметны следы Розборского и Щербы… Там, где стояла усадьба соседа шляхтича, около которой проходил тракт, Дудич наткнулся на свежее, ещё дымящееся пепелище, а у самой дороги лежало несколько трупов. Волки их ночью ужасно потрепали. Зрелище было ужасающее, потому что, кроме этого, на двух дверях ветер крутил трупы повешенных. Все жители деревни, усадьбы сбежали в лес, только собаки выли в пустотах, обгоревших заборах и стенах.

Дудич очень хорошо знал, что так серьёзно наказанный землевладелец другой вины не имел на себе, кроме той, что пробовал защищать свою собственность от более сильного пана.

Петреку было слишком неприятно ехать туда, где двое брали друг друга за голову, со своей головой, которую защищал и щадил; и тут по нему пробежали мурашки, когда он думал, закончено ли это дело, и не дойдёт ли до новых противостояний. Но отправиться на ночлег в Саницу он всё-таки должен был.

Опускалась ночь, когда холоп, возвращающийся из леса, указал Дудичу на большую деревню и усадьбу, горящую вдалеке от света, в которой, должно быть, находился Кмита. Подъехав ближе, ему показалось, что во дворе был разбит лагерь, великая тьма повозок, коней, людей и угнанного скота.

Едва там услышали топот коней Дудича, – боялись нападения или возмездия – все шумно закопошились, и, может, приветствовали бы гостя с оружием в руках, если бы Дудич не отправил вперёд одного из своих людей с объявлением, что ехал посол королевы с письмом, никто иной.

Тогда пьяные и распоясавшиеся солдаты Кмиты успокоились и открыли Дудичу ворота на двор. Однако в нём и вокруг в постройках, сараях, под заборами, где была какая-либо крыша, оказалась такая давка, что нечего было и думать разместиться.

Вся усадьба была ярко освещена, а из неё доносился шум, песни и бренчание дикой музыки. Из людей, которые вышли навстречу прибывшему, ни одного Дудич трезвым не нашёл. Вбежав в этот кипяток, он не знал толком, что ему делать, когда ему навстречу вышёл знакомый, его тёска Пётр Белый.

Белый был одним из самых пламенных разбойников у бока Кмиты. Маленького роста, коренастый, с кривыми ногами, фанатичная бестия, который ни своей, ни чужой крови не жалел; он славился тем, что соединял