с жестокостью дикую насмешку, и, убивая, рычал от смеха. Кто попал в руки Белому, не мог ждать пощады. Если нужен был палач, Кмита предлагал себя, чтобы мучить и умерщвлять.

Когда Дудич слезал с коня, выходящий из сеней Белый узнал его и крикнул от удивления:

– Что ты здесь потерял?

– Королева доверила мне письма и приказала искать с ними маршалка.

Белый задумался.

– Тогда ты нашёл его, – сказал он, – но, пожалуй, сегодня к нему не приблизишься. Мы не готовы к приёму послов. Наш пан отдыхает, а он не любит, чтобы прерывали его хорошее настроение.

– Дайте мне где-нибудь лежанку в тёплой избе и где коней поставить, – сказал Петрек, – я тоже устал, охотно подожду до завтра.

Белый ему кивнул. Они вошли внутрь усадьбы, все комнаты которой, казалось, были полны, а шум и крики в них царили такие, точно не вельможа в нём находился, а только пьяное солдатство. Никто на недавно прибывшего не глядел. Белый проводил его через сени в тёмный уголок, а из него в пустую каморку, возможно, единственную, в которой никого не было, потому что была тесной и не подходила для пиршества. Одной не очень плотной стенкой она примыкала к огромной комнате, в которой Кмита со своими любимцами уже второй день сидел за столами. Сквозь щели Дудич не только мог видеть, но и слышать, что там делалось.

Для отдыха и ночлега угол был не очень подходящим, но коли другого не было, Петрек должен был довольствоваться им. Белый обещал прислать ему туда всё необходимое, чтобы не был голодным, и было на чём лечь. Кроме того, он заверил, что позаботятся о людях, службе и конях. Наконец он сказал:

– Кто из чужих увидит нашего пана таким, каков он сейчас, тому он, покуда жив, не простит и не забудет. Завтра, когда увидишь его, остерегайся дать ему понять, что ты здесь что-то видел и слышал.

Говоря это, Белый поднял палец и погрозил Дудичу, который и без того был уже достаточно испуган.

Ночлег он, по правде говоря, имел под крышей и в довольно тёплом углу, а вскоре принесли ему кусок жареного мяса серны, миску клёцек и большой кувшин вина; но то, что его окружало, не давало спокойно поесть. Дом, казалось, дрожал от того, что в нём делалось. Тут же через тонкую стенку Кмита пировал со своими, а Дудич, который смолоду привык находиться среди пьяного сборища рабочих солоночаков в Величке, батраков, возниц и самой дикой черни, хоть привык к ним, бледнел от страха – такие крики, песни, ссоры, шум стучали по его ушам.

Был это сущий ад.

Осторожно и со страхом Петрек нашёл себе щель, сквозь которую мог рассматривать этот шабаш разбойников, и, приложив глаз к стене, уже не мог его оторвать.

Зала была большая, а скорее сарай, опёртый на толстые деревянные столбы, освещённый факелами, дымящий пламень которых обливал светом пирующих за огромным столом, заставленном посередине.

Кмиту он сначала заметить не мог.

Он сидел в конце, над столом пирующих, на возвышении, покрытом бархатным сукном, в кресле наподобие трона; перед ним был отдельный столик, богато устланный скатертью, обшитой золотом. На двух столах поменьше по краям была расставлена серебряная посуда и такие же бутылки, конвы, жбаны и кубки.

Развалившись в своём кресле, наполовину лёжа, маршалек, одетый в делью, подбитую мехом, в собольем колпаке с пером, которого он не снял с головы, был обращён к пирующим.

Его красивое лицо благородных черт, но пламенеющее огнём, раскрасневшееся, сверкающее от пота, с глазами, будто полными слёз и в то же время искрящееся пылкостью, имело выражение неслыханной гордости и силы. Одной рукой он держался за бок и сверху поглядывал на соратников. Два подростка с бритыми головами стояли тут же, готовые к исполнению приказов. Старый, худой, богато одетый, с цепью на шее, маршалек его двора стоял за ними на страже.

Ни одной минуты не отдыхал Кмита. Бросался на стул, руками в воздухе постоянно что-то указывал, кричал, давал приказы, вскакивал, падал на сиденье, пил, давал наливать кубки и то рассылал их соратникам, то сам наполнял и жадно поглощал.

Его лицо горело, руки дрожали, глаза бросали молниеносные взгляды, он был словно в какой-то горячке безумного веселья и разнузданности. Дудич не раз слышал об этих пиршествах Кмиты, чаще всего заканчивающихся кровью, но ничего подобного он не мог себе представить. То, что он видел, превосходило его понимание.

Его охватил страх, и хотя от Кмиты его отделяла стена, он боялся поднять на него глаза, особенно, когда заметил обнажённый меч, который был тут же под рукой.

Чуть ниже за столом сидели вожди и любимцы Кмиты, прислужники его мести, палачи и убийцы, для которых не было ничего святого.

Каждый из них, как говорил Рыздорский, на родного отца бы бросился, если бы Кмита на него указал.

Лица этих людей, кроме Кумельского, также сразу говорили, кто они были. На каждом из них запечетлелись долгие годы этой жизни, между мечом палача и убийством, без надежды вернуться к миру и к обычному режиму людей. Они все знали, что ни один из них на смертном одре дома не умрёт, но падёт где-нибудь в битве или на дне башни сгниёт.

Ни один из этих вождей не имел дома, в котором мог хотя бы одну ночь провести в безопасности. Те, которым Кмита давал у себя приют, не могли сделать ни шагу без оружия и без стражи; те, что, как Розборский, имели собственные деревни, показывались в них только гостями.

Кумельский отличался от них внешностью, которая могла обмануть, хоть не был лучше них. Природа дала ему внешность изнеженного сынка, модника, человека, что выглядел вежливым придворным, хотя был суровый убийца, а изверг похлеще других.

Попасть в руки Кумельского – значило попасть к человеку, который мучил ради удовольствия мучить и вытягивать крики боли.

Делал он это с поддельной вежливостью, с насмешкой, с дьявольским фанатизмом. Но кто его видел нарядным при дворе Кмиты, с перчатками у пояса, с беретом на ухе, в итальянских дорогих одеждах и цепочках, с приятной улыбкой на устах, внешне хрупкого и нежного, принял бы его за создание бессильное и изношенное.

Между тем железной выдержкой, так же как жестокостью, Кумельский превосходил других. Был это любимец Кмиты, маршалек делал с ним, что хотел, потому что тот умел сыграть любую роль.

У других, начиная с Белого, двух Щербов, Пелки, Барановского, Одолинского, Юрко на щеках, исполосованных кровавыми шрамами,