Квебек являет собой чистый результат человеческого упрямства: строить города на враждебной земле, собирать в единый народ людей, приехавших со всех концов света, говорить на французском в Северной Америке. Чем выбивать на номерных знаках автомобилей фразу «Я помню», лучше бы писали «На нет и суда нет». Квебекцы парадоксальны: железная душа в пуховом анораке. История свидетельствует, что квебекцы агрессивны, упрямы, настойчивы (иногда излишне), а внешне жизнерадостны, приветливы и любезны. Они взращивают в сердцах скупое солнце своей географической широты, а потом делятся с окружающими, улыбаясь им.

У Соединенных Штатов сущность мужская, а у Канады женская. В США жизнь организуется вокруг так называемых мужественных ценностей – агрессивности, искушения жестокостью, любви к власти и победительному империализму. В Канаде в приоритете семейные ценности – собранность, гармония, пацифизм, забота о личностной состоятельности. Литература отлично это иллюстрирует: один из американских нобелевских лауреатов – Эрнест Хемингуэй, в Канаде премию получила Элис Манро.

Сейчас я репетирую здесь «Тайну Кармен» – текст, написанный для Опера Гарнье («Тайна Бизе») и превратившийся в настоящий спектакль благодаря Лорен Пенталь. Она – кладезь ума и энергии и управляет мною с помощью певцов и квебекского пианиста.

Я – не персонаж, а рассказчик, расследующий смерть Бизе: копаюсь в прошлом, размышляю о смысле его произведений, набрасываю портрет эпохи, предлагаю философские выводы.

Мари-Жозе Лор, роскошная гаитянская сопрано, с которой я делю сцену, сказала мне сегодня утром:

– Вы влюблены в голубой цвет.

Этот вывод она сделала после того, как две недели приглядывалась к моим рубашкам и костюмам.

Я удивился и покраснел. Меня смутила точность замечания: я непреднамеренно выбираю вещи всех оттенков голубого.

Отвечаю патетично, чтобы скрыть смятение:

– Цвет мистицизма.

Я думаю о чарующем меня голубом цвете фресок и алтарных образов работы итальянских мастеров. Однако инъекция истины подействовала:

«Мой голубой кролик…»

Я слышу нежный мамин голос.

«Мой голубой кролик…»

Так она называла меня только наедине…

Откуда взялся этот образ? Ни от кого другого я его не слышал, не встречал ни в книге, ни в фильме.

«Мой голубой кролик…»

Слова куют людские судьбы. Общеизвестно, что имена и фамилии освещают наши жизни и отбрасывают на них тени. Психоаналитики, работая с пациентами, объясняют им это, романисты долго думают, прежде чем назвать героев, но мы по непонятной причине не замечаем отпечатка, который оставляют поверхностные, брошенные на ходу фразы, похожие на бабочек-однодневок, с легким трепетом рассекающих воздух крылышками.

«Голубой кролик» не наградил меня зубами грызуна, не удлинил уши, но заставил искать в голубом убежище, чувственную поддержку, безопасность.

Сегодня вечером я перебираю одежду в гардеробе гостиничного номера, а она не висит покорно, как полагается тряпкам, а вступает в тайные сношения друг с другом, и я шепчу, обращаясь к маме: «Хороший выбор!»

* * *

Свет сегодня утром несказанный.

Я думаю, что изобретаю свою жизнь, а на самом деле копирую ее с маминой.

В 1967 году она ездила в Канаду на целый месяц, танцевала во время Всемирной выставки в Монреале.

Чем я сейчас занят? Прилетел в Монреаль, чтобы выступить в театре «Новый мир».

Мама показывала французские танцы эпохи барокко. Я представляю французскую музыку эпохи романтизма.

Она вводила новшества, я воспроизвожу.

И меня это восхищает…

* * *

Премьера «Тайны Кармен».

Публике неизвестно, что это мой персональный триумф: два дня назад я покалечился на монреальском тротуаре. Печально знаменитый «черный лед» – замерзшие осадки, сплавленные со льдом, цветом темнее асфальта, – сбил меня с ног. Подвело правое – оперированное – колено.

Я стал носителем редчайшей физиологической характеристики: моя ахиллесова пята расположена в колене.

Измученный болью, практически неходячий, я провел последние репетиции, декламируя текст из инвалидного кресла.

Меня уговаривали отложить премьеру, я отказался – из уважения к публике и товарищам. Противовоспалительные тоже принимать не стал.

Сегодня вечером меня вывезли на кресле из-за кулис, и как только зазвучала музыка, я встал, шагнул на сцену и начал представление. Адреналин воистину творит чудеса – я продержался два часа. В какой-то момент колено хрустнуло, публика вздрогнула, я ухватился за пианино, и все подумали: «Он поскользнулся на ступеньке лестницы, построенной декоратором».

Мы кланялись стоя, потом праздновали успех в актерском общежитии. Ян и Брюно прилетели на премьеру, заболевшая Жизель осталась в Европе. Друзья увидели, как мне плохо, и пришли в ярость, зудели, что я «гроблю здоровье» ради искусства.

– Это доказывает превосходство духа над телом, – защищался я.

– Загубишь тело – не сможешь демонстрировать силу своего духа!

Слышу, слышу твой голос, мамочка!

Появляются друзья, ведомые Денизой и Робером, и я пожинаю плоды собственной бравады.

Забавно, но вид колена, обложенного льдом, вызывает кое у кого скептическую гримаску: они воображают, что я ломаю комедию не на сцене, а сейчас!

* * *

Спектакль имеет успех, колено чувствует себя лучше. Я лежу в номере гостиницы, приговоренный к долгим часам обездвиженности, и вдруг вспоминаю, что близятся мой день рождения и годовщина смерти мамы. Вторая годовщина…

Голова полна обрывков мыслей. Нужно что-то с этим делать.

* * *

Самолет летит над Атлантикой. Я возвращаюсь в Европу. Рейс ночной, пассажиры спят, а я пишу.

Бортпроводницы удивляются:

– Вы совсем не спите, господин Шмитт?

– В самолете – никогда.

Рептильная часть мозга не может смириться с путешествием по воздуху и запрещает мне спать. «Будь бдителен, вдруг что-нибудь случится!»

Другая часть серого вещества возражает: «Этот болван ничего не понимает ни в аэронавтике, ни в механике, ни в информатике и катастрофу не предотвратит!» – но рептильные клетки стоят на своем и будоражат меня.

Спите спокойно, дорогие спутники, я на страже.

* * *

Приземляюсь в Брюсселе, запланировав два срочных дела: навестить Рикленов и сходить на кладбище.

Пора сразиться с фантомами.

* * *

Дом устроился между двумя холмами, в лесистом овраге, по дну которого протекает река. Единственное здание по соседству, старая бумажная фабрика, доживает свой век с выбитыми стеклами и продавленной крышей. Она стала вороньим приютом, вокруг разрослись кусты дикой ежевики. В двадцати метрах от руины застыла водяная мельница, колесо нависает над ручейком, оставшимся от некогда бурного потока.