Поклонники Фукиной красоты уходят, я наклоняюсь к ней и прошу:

– Держись, моя бесценная. Я без тебя пропаду.

Она вздыхает. Наверное, от жалости: «Ну почему ты никак не поймешь, что я вечна?»

* * *

Американские гастроли с «Мсье Ибрагимом». Нью-Йорк, Сан-Франциско, Лос-Анджелес. Каждый вечер я ухожу со сцены, взволнованный приемом, и рефлекторно хочу позвать маму, потом бросаю телефон в чемодан.

Сижу в гримерке и долго лью слезы. Я все тот же мальчуган, который больше всего на свете желал поразить свою мать.

В душе смешиваются боль и радость. Боль – из-за маминого отсутствия, радость – потому, что она меня «сделала» – во всех смыслах этого слова. Мама присутствует не только в форме своего отсутствия, но и во мне, через меня.

Она жила для меня. Я – для нее.

У меня нет права на печаль и стенания.

В моем плаче больше радости, чем грусти.

* * *

Возвращение в деревню, к простой жизни – или к жизни в простоте.

Полоска солнечного света пересекает гостиную, в воздухе танцуют, кружатся пылинки, отвлекая меня от тяжелых мыслей.

* * *

До чего же глупа грусть: напоминает лишь о том, чего нам недостает. Указывает пальцем на чье-то отсутствие. Она одержима небытием.

А вот радость умна: она извещает нас о существующем. Радость живет с открытыми глазами, в восторге оттого, что она есть и имеет то, что имеет.

Для грусти мир пуст, для радости – полон.

Печаль – плохая девчонка, шельма.

Радость – восторженная малышка.

Радость – улыбка, воспевающая мир.

* * *

Пессимизм ограничивается систематизацией грусти, оптимизм идет в связке с радостью, ни тот ни другой не вещают правду, они обустраивают существование. Пессимизм добавляет дискомфорта, оптимизм его смягчает.

* * *

Фуки в эти дни одолела усталость. Она ведет себя как сомнамбула, не уверенная в том, что делает.

* * *

Дорабатываю «Мадам Пылинску».

После генерального прогона Ян устраивает мне скандал:

– Все идет хорошо – кроме тебя! Ты недотягиваешь ни до партнеров, ни до себя самого.

Я возражаю, напоминаю, как плакал, слушая «Похоронный марш» в исполнении Николя и думая о маме. Пустые слова – я точно знаю, что в театре актер должен не рыдать, а вызывать слезы у зрителей, не смеяться, а смешить, не страдать, а причинять страдания. Я тысячу раз разносил в пух и прах тех, кого называю первостепенными артистами, сильно и глубоко чувствующими, но не передающими свои чувства зрителю!

– У тебя есть три недели до Ниццы? Работай, Эрик, работай. Нельзя выезжать только на способностях.

Я резко поднимаю голову, задетый до глубины души. Так часто говорила мама после встреч с моими преподавателями. «Если ваш сын получает высокий балл, он все равно нас разочаровывает. Этот мальчик способен прямо перед уроком, в коридоре школы, запомнить много страниц текста, написать изложение и получить хорошую оценку!» Расстроенная мама просила: «Нельзя выезжать только на способностях, мой мальчик!»

Это обращение мама использовала, когда хотела придать разговору торжественный характер и напомнить мне об ответственности. Расчет был точен: я понимал, что схалтурить может Эрик-Эмманюэль, но не «сын Жаннин». Сын Жаннин обязан вставать на цыпочки и оправдывать ожидания своей замечательной матери.

* * *

В последние дни я много работал благодаря суровому руководству Яна. Я миновал некий этап и теперь не только владею текстом, но и текст овладел мною. Он звучит самостоятельно, я же остаюсь послушным инструментом.

Собираем волю в кулак, надеваем нужное лицо и – вперед! Театр ждет!

* * *

Национальный театр Ниццы.

Самая кошмарная и самая утешительная премьера в моей жизни. По техническим причинам возникли проблемы с освещением, но спектакль был сыгран и очаровал публику.

Я возвращаюсь в гримерку. Размываюсь и вижу в зеркале смущенное, озадаченное лицо мамы… Моя горячность делает ее слабой.

Я плачу, не в силах справиться с чувствами.

Учиться. Принять.

Учиться идти вперед без нее, путешествовать без нее, писать книги, которые она не прочтет, получать премии – и не бежать, как в лионском детстве, к ней, чтобы увидеть, как она мной гордится. Принять, что больше не будет жизни «в пополаме», когда один раз я проживал событие для себя, а во второй – вместе с ней, рассказывая, показывая, делясь чувствами.

Приручать ее отсутствие. Всегда. И навсегда.

* * *

Мы спешно возвращаемся с Авиньонского фестиваля: на прогулке у Фуки случился удар. Она парализована, ужасно страдает, и ветеринар держит ее под морфином, пока мы не вернемся в Бельгию.

Фуки лежит на боку в клетке. Увидев нас, она перестает стонать, успокаивается, думает: «Они здесь, скоро боль пройдет». Мы открываем дверцу, ласкаем ее. Фуки утратила свою обычную величавость, она превратилась в заболевшего щеночка, тявкающего от радости воссоединения с семьей.

Я прижимаю Фуки к себе. Ни ум, ни железный характер не помогли ей справиться со временем, которое изнашивает и разрушает все на свете. Ее величество скулит, она не только жалуется, но и возмущается: «Что со мной? Это нестерпимо!»

Ветеринар медленно вводит лекарство. Мы гладим Фуки, разговариваем с ней.

И жизнь вдруг отлетает.

Кончено.

Нет больше мохнатого комка энергии и неги. Осталось мертвое тело в роскошной шкуре.

Жестоко и тихо.

Мы потрясены.

Я чувствую, что вот-вот сорвусь…

* * *

За секунду не стало жизни, длившейся шестнадцать лет. Шестнадцать лет чистой, безусловной любви. Шестнадцать лет красоты. Шестнадцать лет совершенной грации. Шестнадцать лет радостей, праздников, игр. Шестнадцать лет господства над моим сердцем, сердцами всех наших родных и ее собственных детей Дафны и Люлю, которые сегодня повсюду ее ищут.

Через несколько дней она вернется домой, и мы развеем прах в саду под липой, где Фуки обожала проводить сиесту рядом с мамой. Она смешается с розовыми кустами, будет жить среди нас и расцветать каждый год.

Как же хрупка нить жизни…

Я знаю, что моя собака была счастлива, и пытаюсь удержать при себе образы счастья. Не хочу сожалеть об исчезнувшем, лучше буду радоваться тому, что было.

Из жизни ушло маленькое существо весом в двенадцать кило.