Войска стянули в Гесориак (Булонь-сюр-Мер), где их уже поджидал флот. Но солдаты отказались подняться на борт, как и тремя годами раньше (в 40-м). Это были по большей части те же самые люди из гарнизонов с Рейна и Дуная. Они не изжили прежний страх. Об этой малоизвестной стране ходило столько легенд, что еще даже не знали точно, остров это или континент. Его воды и земли населяли чудовища-амфибии, полулюди-полузвери, в его небе летали невиданные птицы и носились невероятной силы вихри. Короче, Британия казалась им краем обитаемого света и началом запретного мира.

Ситуация разрешилась неожиданным образом, когда вольноотпущенник Нарцисс решил обратиться к толпе с речью. Едва завидев бывшего раба на возвышении рядом с Плавтием, солдаты принялись кричать: «Io Saturnalia!» Этот крик издавали во время веселого праздника сатурналии, когда господа и рабы менялись ролями. Таким образом, Нарциссу с юмором давали понять, что не его дело учить солдат гражданской доблести. Пускай он секретарь ab epistulis[22], ближний советник принцепса, да к тому же ворочает миллионами, он оставался вольноотпущенником, то есть бывшим рабом, — а следовательно, не ровней последнему из легионеров[23]. Короче, солдаты предпочтут выйти в море, чем выслушивать упреки от человека, которого они считали ниже себя, несмотря на его правительственную должность. Либо мы ошибаемся, либо это довольно ловкий ход со стороны правительства. Хотя Дион Кассий немногословен в своем рассказе, он уверенно говорит, что Нарцисс был послан Клавдием и одной его попытки «толкнуть речь» оказалось достаточно, чтобы вернуть солдат к повиновению. Надо полагать, незадолго до этого в армии начались волнения, которые штаб не сумел усмирить. Отказ повиноваться в худшем случае грозил обернуться мятежом, если командиры попробуют прибегнуть к силе, а в лучшем — отказом от планов вторжения, если солдатам уступят. В конечном итоге Клавдий оказался в той же ситуации, что и Калигула, но сумел извлечь уроки из горького опыта своего предшественника. В самом деле, его племянник сам привел армию с Рейна до берегов Ла-Манша, так что неповиновение, с которым он не смог совладать, стало пощечиной ему самому.

Весьма возможно, что именно этого Клавдий и хотел избежать. Отправить к солдатам министра, чтобы не появляться перед ними самому, — похоже на решение, принятое по зрелом размышлении. Клавдий ведет себя в точности так же, как Тиберий во время кровавых мятежей рейнского и дунайского легионов в 14 году. В то время, несмотря на размах, который приняло восстание военных, осторожный император решил, как поясняет Тацит, «не покидать столицу государства и не подвергать случайностям себя и свою державу. Но если в обоих войсках будут находиться сыновья, его величие не претерпит никакого ущерба, ибо чем он дальше и недоступнее, тем большее внушает почтение». Как и Тиберий, Клавдий не подставлялся сам в случае неудачи своего посланца, выигрывал время, чтобы ситуация могла уладиться сама собой, а он — хорошенько все обдумать. И если Нарцисс потерпит неудачу, у него, Клавдия, еще останется возможность обратиться к солдатам самому.

Тот факт, что прислан был Нарцисс, а не кто-либо другой, тоже, возможно, не случаен. Думается даже, что этот выбор был продиктован тонким знанием психологии, умением читать в душе легионера. Со времен реформ Мария в 107 году до н. э. армия довольно быстро стала профессиональной, а при Империи гражданин-солдат окончательно уступил место солдату-гражданину. В результате сильно изменились и менталитет солдата (miles), и представление о нем. На самом деле это был настоящий социальный переворот, породивший два новых типа: профессионального солдата и «гражданского», который никогда не возьмется за оружие. В военном лексиконе имелось слово, обозначавшее, как мы сказали бы сегодня, «гражданское лицо», — paganus, то есть «поселянин», «крестьянин»: наверное, потому, что солдатам чаще всего приходилось иметь дело с сельским населением[24]. Чувство принадлежности к двум разным социальным группам провело настоящую границу в умах между paganus и miles. И эту границу никто не желал пересекать, о чем говорит такая история. Когда Цезарь однажды столкнулся с неповиновением одного легиона, который отказывался отправляться в Африку, то не стал грозить солдатам наказанием, а объявил, что распускает их, назвав Quirites вместо milites. Словом Quirites обозначали римских граждан в частной жизни, это что-то вроде французского «буржуа». Одного этого небрежно оброненного слова хватило, чтобы в корне изменить ситуацию: возмутившись, что их уподобили «штафиркам», легионеры завопили, что они солдаты, а чтобы это доказать, немедленно отправились за своим предводителем в Африку.

Нам кажется, Клавдий сыграл на той же психологической струне, отправляя своего вольноотпущенника выступать с речью перед войсками. Если pagani обычно считали легионеров наемниками-полуварварами, легионер в собственном смысле слова[25], напротив, очень гордился тем, что является гражданином Рима. И был тем более горд своим гражданством, что оно, как правило, было недавним: либо предоставлено его племени целиком, либо конкретно ему с момента поступления в армию. Гордился он также и тем, что его главнокомандующим был сам император, которому он официально приходился commilito — товарищем по оружию. В целом легионер времен ранней Империи имел высокое представление о своей роли и социальном статусе, и был совершенно прав. При всех своих недостатках он вовсе не напоминал скотину-наемника, каким его порой представляли себе гражданские, его современники. Как справедливо отмечает Жан Мишель Каррие, это был человек, «способный отождествить защиту империи и службу принцепсу на основе принесенной клятвы с выживанием общества, в котором он не был изгоем». Если представить себе такой умственный настрой, можно понять его реакцию, когда он увидел на возвышении для полководца paganus самого низшего пошиба — бывшего раба, вздумавшего учить его гражданскому долгу, его, римского легионера, товарища по оружию самого императора! Ловко придумано. Солдаты вернулись в строй.

Армия незамедлительно вышла в море. Набившись в корабли, плясавшие на волнах, солдаты мучились от морской болезни. (Тысячу девятьсот один год спустя, следуя в обратном направлении, с тем же испытанием столкнутся солдаты, участвовавшие в высадке в Нормандии.) К счастью, благоприятное знамение пролилось бальзамом на их исстрадавшееся нутро: по небу пронесся метеор, оставивший свой огненный след по ходу плавания. Боги указывали дорогу.