В музыкальной школе она сказала, будто инструмент купили родители, родителям – что гитару выдали в музыкальной школе. И опять ей поверили. Обман тем не менее наверняка вскрылся бы уже через месяц, потому что на защиту своей диссертации отец к единственной парадной белой рубашке точно надел бы единственные запонки. До защиты, однако, дело не дошло. За шесть дней до знаменательного события младшего научного сотрудника нашли мертвым в химической лаборатории его института. Неизвестно, как и почему в отцовском кофе очутился в большом количестве цианид. Следствие, правда, установило, что виноват был сам покойный: по не-внимательности использовал для питья грязный лабораторный стакан.

Понятно, что на фоне такого горя о пропавших запонках больше никто не вспомнил. Не вспоминала и сама Оксана. Детский проступок перестал существовать сразу за дверьми ломбарда, как только родилась на свет невинная, все объясняющая выдумка. Осталось от него почему-то только чувство вины, неуловимое, как будущая мигрень, да загадочная, ни на чем не основанная уверенность, что Бог есть.

После гибели отца жили еще скромней, хотя, казалось бы, куда скромнее? Маминой учительской зарплаты впритык хватало на макароны, жухлую магазинную картошку, хлеб да молоко. Ах да, и на гречку, конечно. Из нее мама делала их личный «деликатес» – крупеник: готовую гречневую кашу запекала в духовке по-особому, как пирог. При воспоминании о любимом блюде у Оксаны даже сегодня во рту собирается слюна. А салат? Салат из огурца и зеленого лука со сметаной? Свежие овощи появлялись у них дома редко, зато как они радовались – мама и Оксана! Нарежут дольками пару печальных огурчиков, покрошат лучку, зальют жидкой сметаной, сядут в кухне за столом и смакуют каждый кусочек. Мать часто по такому случаю даже меняла моющуюся клеенку на зеленую бабушкину скатерть, чтобы все было как в лучших домах Филадельфии. Так она говорила. Исключительно в шутку. Это Оксане грезились дальние страны, а мать даже в Сочи никогда не была. Вера в главное завоевание социализма не иссякла в ней даже в перестроечные времена, даже в больнице, где она умирала без обезболивающих три месяца на койке в продувном коридоре.

– Ничего, дочка, все в порядке, не волнуйся. Больница, врач – что еще больному надо?

Так и умерла, без единой капли морфия, без единого слова жалобы, с улыбкой.

Глядя на себя в зеркало, Оксана иногда отмечает, что с годами становится все больше на нее похожа. И странно ли это, если вся жизнь проходила примерно в том же ключе? Кто-нибудь скажет, посмотреть не на что: китайские тапочки, видавший виды халатик, маникюра совсем никакого. Зато ни оптимизма, ни силы духа Оксане не занимать. Здесь, на «Каширке», среди безнадеги и страха, каждое утро она приветствует: «Доброе утро, девчонки!» И все улыбаются, даже Светлана. А ведь если задуматься, жизнь Оксане не уготовила никаких особенно приятных сюрпризов. Старшей дочери было меньше года, когда ее случайный отец, в прямом смысле этого слова, ушел за сигаретами и не вернулся. Так из нищеты собственного детства и юности Оксана плавно перекочевала в такую же убогую жизнь с грудным ребенком. После смерти мамы ей, правда, досталась двухкомнатная «хрущевка», настоящее – и единственное – состояние, которым она обладала. Между прочим, одна из всех своих подруг. Посидеть у Оксаны они любили очень, почти завидуя ее «двушке», хотя выглядела она чуть лучше сарая: лак с паркета давно сошел, обнажив скрипучие, совсем серые досточки, подоконники заставлены цветами в горшках, заслоняющими и без того тусклый свет с северной стороны. Мебель примитивная, советская: трехстворчатый рассохшийся шкаф, у которого плотно не закрывается ни одна дверца, диван, впивающийся в спину упрямыми пружинами, пыльный ковер на стене, щербатая посуда из толстого фарфора, со следами плохо отмытой пищи, абажуры, похожие на подвешенные кастрюли. Оксана, однако, не унывала. Соберет гостей, возьмет гитару, приласкает, как своего мужчину, которого все нет и нет, и запоет несильным, но приятным голосом проникновенное цыганское:

Ой, мама, мама, мама,

Люблю цыгана Яна…

Подтянут девчата нестройно, повспоминают каждая о своем, поплачут, выпьют сладкого вина по рюмочке – и снова все в порядке. По крайней мере, у Оксаны.

После школы она сразу же пошла работать санитаркой в Боткинскую. Про вуз пришлось забыть. Учиться дальше, сидя у матери на шее, было невозможно. В Боткинской и работала до самой своей болезни, но уже медсестрой, параллельно закончив медицинское училище. Спасибо главврачу: поддержал, помог. И вообще, если б не он, в жизни не попала бы она теперь в эту VIP-палату! Позаботился, добрый человек, поговорил с кем надо.

Работала, естественно, посменно, часто ночами, Анютку поэтому пришлось чуть не в год отдать в круглосуточные ясли. Забирала дочку домой только на выходные, но девчонка получилась такая же жизнерадостная, как она сама, всем была довольна и росла, слава богу, здоровой, несмотря на неполноценное питание. Ей тоже хватало праздников на кухонном столике, который никакая сила не могла заставить не качаться. Иногда, правда, Оксана выкраивала и на кино, и на театр. Не так, словом, плохо жили, хотя подруги не переставали удивляться, как это она даже после самого тяжелого рабочего дня и давки в метро полна жизни, как после отпуска. Гораздо удивительнее меж тем было, что ей, с ее-то судьбой, вообще удавалось вызывать чувства, похожие на зависть, тем более у друзей.

Что же касается мужчин, то их у Оксаны было достаточно, но в основном женатых, хотя бы уже потому, что она распространяла вокруг себя сияющую ауру вечной радости, готовности полюбить, обогреть и утешить и, следовательно, так мало напоминала типичную жену. Не будучи записной красавицей, она провоцировала у обеспеченных и многодетных представителей противоположного пола нечто вроде экстатической эйфории.

Так появилась Танюша, младшенькая.

Оксана как-то в ночную смену присела минут на пять выпить чаю. Сидит, налила кипяток в блюдечко, пьет с сахаром вприкуску, а мимо как раз больной проходил, из тридцать второй палаты, язвенник, Виктор Потапченко. Залюбовался огненно-рыжими локонами, выбившимися из-под косынки, да у Оксаны еще случайно пуговка на груди расстегнулась, щеки от горячего разрумянились…

– Вы, – говорит, – милая девушка, словно с картины Кустодиева «Чаепитие»! Глаз не оторвать, как хороши!

Роман у них вышел недолгий, вроде пляжного, и, как раньше выражались, без отрыва от производства. Если бы не Танечка, можно было бы и вообще не вспоминать. За дочку, однако, Оксана была ему благодарна, хотя ни о своем отцовстве, ни о связанных с ним обязанностях Виктор так и не узнал. Через две недели уехал с хорошенькой женой в город под названием Борок, где-то на Рыбинском водохранилище. Получила, что хотелось, – не сетуй, как бы ни вышло, скажи спасибо и иди дальше, без претензий и не опуская глаз. Это было еще одно мамино правило.

Почему-то Оксане в первые месяцы беременности, пока врач не внес окончательную ясность, казалось, что от Виктора непременно будет у нее сын. Она даже на секунду расстроилась, узнав, что в быстро растущем животе, вопреки предчувствиям и приметам, все-таки девочка. Расстроилась всего только на секунду, не больше, однако Танюшину болезненность – явную, хоть и не выходящую за рамки средне нормальной – относила на свой счет. Анюта, во всяком случае, за первые семь лет хорошо если трижды простужалась, а Танечка, та два дня в садике, две недели дома с температурой, вот уж пять лет. Так и цыганка-гадалка потом сказала: сглазили, мол, девочку еще до рождения или, может, не хотела ты, милая, ее вовсе?