* * *

Никаких птиц, увы. Зато в 5.59, ровно за минуту до звонка заводского будильника, Ободова разбудило дорожно-транспортное происшествие: прямо под его балконом троллейбус легонько въехал в автобус, с немыслимым скрежетом вырвав из него зеркальце плюс непонятные космические железки. Он еле сдержался, чтобы не загипнотизировать очередного голубя (скучающий и сонный уличный комочек под крышей ларька), – хотелось отчего-то, чтобы голубь подошел и склевал все зеркальные стеклышки.

«Я голубь, полный зеркальных стеклышек, – понял Ободов. – Но все, что я могу отражать ими, – это я сам. И если так будет продолжаться дальше, я умру. Ой, ужас-то какой».

– Чтоооо? – взвыла мужским голосом сестра из соседней комнаты. Оказывается, все это слово в слово повторил ей зеленый малыш Ке-ша, к которому она успела привязаться за эту душную летнюю ночь, полную слез и тополиного пуха в форточку. Одновременно зазвонил телефон.

Ободов ворвался в коридор и схватил трубку. Звонили родители – пришло письмо на их адрес, твои стихи теперь напечатают в журнале, а это мы, между прочим, их выслали, ты сам никогда ничего для себя не делаешь, вот и сидишь на заводе вместо того, чтобы.

Ободов кладет трубку, одевается, идет пешком на работу. По дороге он встречает трех совершенно одинаковых девочек лет шести (в разных частях города), видит два автомобиля с номерами, обыгрывающими дату и год его рождения, находит на скамейке троллейбусной остановки зеленую мягкую книжку Кафки (на форзаце написано: «Книга оставлена на троллейбусной остановке для того, чтобы ее могли прочитать именно вы! Прочитайте книгу и оставьте ее еще где-нибудь! Наш сайт – www.ostav-knigu.ru. Присоединяйся!»), выбрасывает книжку в мусорный бак, стоящий на той же остановке (у Ободова просто уже есть точно такая же книжка), сталкивается с девушкой по имени Настя, которая вчера уронила шприц, и вдруг сообщает ей про странное подталкивание мира:

– Ну, ты чувствуешь, будто тебя что-то подталкивает… и все должно измениться, и если ты не захочешь это все менять, оно так и будет толкать тебя… все более и более странными способами. Это началось где-то месяц назад, – волнуется Ободов. – Ты только дослушай, потому что я всегда молчал и потом, может быть, снова молчать буду, чего уж там. Вначале все было просто: строчки из журналов, читаешь по первым буквам – ого, послание лично к тебе! – но не то, не важно, я не об этом. Когда у меня обострился гайморит, я только подумал о том, что мне нужны капли в нос, – понимаешь, я просто посмотрел вниз и увидел капли в нос, они просто, черт подери, стояли на асфальте! Ты понимаешь, что это значит?

– Какая-то бабушка уронила капли, – грустно говорит Настя. – Когда я стану бабушкой, я тоже так вот буду терять свои лекарства, рассыпать их по всему городу, у меня уже ничего в руках не держится, вот шприц вчера расколотила.

– Это не то, это совершенно другое! – почти кричит Ободов, внезапно обретший в собеседнике травматичные моменты своего прошлого (в детстве он как-то шел бабушке за валидолом, валидол-то купил, да до дому не донес: выронил где-то, родители потом хохотали, а бабушка лукаво хваталась за сердце). – Понимаешь, каждый человек находится где-то не там. Мы всегда где-то не там, и поэтому нас как бы и нет, вот в чем дело. И иногда ты начинаешь ощущать странную заботу откуда-то оттуда, где ты вроде как должен быть – но не сейчас быть, а уже потом, совсем потом. Ну, и они начинают писать тебе странные письма – собаками, людьми, автомобилями… разными критическими ситуациями…

– Да, я знаю, – еще более грустно говорит Настя. – Когда две недели назад ты потушил пожар в туалете, я поняла, что ты занимаешься не своим делом.

Ободов внезапно утратил дар случайного красноречия. В тот день в туалете горело мусорное ведерко, все шумели и волновались, рассматривая облачка черного дыма, а Ободов просто зашел в туалет, включил воду и залил ведерко, весь пол и свои ботинки. Он бы стоял и лил воду на свои ботинки бесконечно, потому что выходить назад, к этим малознакомым людям, неся знаменем в руках дымящее и черное, как смерть, мусорное ведро, ему не хотелось. Он даже подумал выпрыгнуть в окно, но тут дверь открыли и начали поздравлять Ободова с победой.

– В этом туалете вечно что-то горело, – отвечает Ободов уже у входа в цех. – В нем каждый месяц – маленький пожар. Это тоже своего рода переписка – видимо, когда с тобой не могут договориться книгами и песнями, с тобой говорят пожарами и землетрясениями.

Настя прикрыла зрачки седыми ресницами и исчезла. Вместо нее появился Серега и захохотал:

– Так в туалете ж Юлька документы сжигает, гы-гы, думает, мы не в курсе!

Ободов вбежал в цех, погрузил руку в жирный розовый крем и облизал пальцы, чтобы его вырвало прямо тут, на рабочем месте. Вряд ли кто-то будет с ним общаться после такого.

К сожалению, Ободова не вырвало. Зато целый день рвало Юлю (черненькую, понятное дело, а не ту, что жгла документы). Публичное обсуждение романа Юли и Сереги зашло в тупик; Серега отчего-то больше не хохотал, Дудинская ничего не говорила о своих детях, вдобавок в 3.14 (это домашний адрес Ободова, дом 3, квартира 14) в цеху обнаружилась застенчивая мышка – белая с черными пятнышками. Настя с седыми ресницами уронила еще один шприц (теперь с ярко-оранжевым кислотным кремом для каких-то вечериночных рейв-тортов) и завизжала, сотрудницы истошно подхватили. Ободов уже как-то обреченно выловил мышку под рогаликовой машиной и положил ее в карман.

– Сейчас я ее выпущу в травку, – извиняющимся голосом сказал он (и тут же спохватился: какая глупость, разве это божья коровка, чтобы говорить «выпущу»?).

Как только Ободов вышел на свежий воздух, его тут же выловило начальство – по поводу вчерашнего разговора. Неловко шагая (мышка вяло барахталась в кармане), Ободов поднялся по лестнице, но садиться отказался.

– Ты знаешь, чего ты хочешь? Ты понимаешь, что реальную пользу ты мог бы принести, занимаясь совершенно другими вещами? Мы поговорили с другими сотрудниками и подумали, что…

Если бы воздушное пространство вокруг было телефонной трубкой, Ободов и здесь завершил бы свои страдания ритуалом «кладет, одевается, уходит». Но комната туго закручивалась вокруг его горла (любопытно, как там мышь?), и разговоры о том, что в качестве управляюще-творческого, а не исполнительско-бессмысленного элемента он бы принес гораздо больше пользы и себе, и нашей маленькой гордой фабрике, затягивались на шее дополнительными узловатыми полотенцами с микроскопическими иголочками вместо ворсинок.

Ободову нравились знаки. Ободову нравились случайные совпадения. Ободов обожал получать письма от того, что могло бы с ним случиться в идеальном, нарастающем будущем. Но когда ты наконец-то платишь по счету, тебе перестают присылать постоянные напоминания, а это…

– … а это, знаете ли, очень страшно, – игриво завершил Ободов собственную, парадоксальным образом озвученную фразу про серию пирожных с надписями вроде «Сьешь меня», таких тематических кэрролловских пирожных с цитатами из «Алисы». – Конечно же, конечно, я согласен, – кивал он, убегая вниз по лестнице (из стандартной бетонной почему-то превратившейся в веревочную).