И вот, при столь исправной налаженной системе, коей он придерживался почти все время своего нахождения в министерстве иноземных дел, она вдруг дала трещину.

4

И все напрасно! Его система никак не предусматривала, что Англия примет сторону Пруссии и тем самым перечеркнет многолетнюю работу канцлера. Пока английский король Генрих II был силен, система работала. Но как только главной скрипкой в правительстве стал выскочка Уильям Питт, дела Бестужева пошли наперекосяк и вся его система рассыпалась вдребезги. Он не хотел и не мог способствовать вновь начавшейся дружбе с версальскими франтами, резонно считая французов и самого короля чересчур развращенными и изнеженными. «От изнеженности до предательства рукой подать!» – горячо убеждал он бывших своих сторонников. Однако они лишь согласно кивали в его присутствии, а стоило канцлеру скрыться из виду, как дружно начинали смеяться, понимая, что старик Бестужев доживает последние денечки на своем посту.

Начавшаяся война с Пруссией поменяла взгляды многих, если не всех государственных мужей. А будешь отстаивать старый, отживший принцип, не будешь гибким – сломают, отстранят от дел и отправят доживать в дальнее поместье. Императрица не любила, коль кто-то из подданных не разделял ее личные симпатии. А потому английские туманы стали немодны, а сады Версаля стали почитаться райскими кущами.

Алексей Петрович поначалу был удивлен, увидев, что на приемах во дворце австрийский посол Эстергази и француз Лопиталь держатся вместе. Нетрудно было догадаться, что французы и австрийцы что-то замыслили, но узнать, что именно, он при всем своем желании не мог, поскольку послы те, хорошо знакомые с методами Бестужева, неожиданно поменяли всех слуг и перестали принимать прежних знакомых. Зато ему доложили о депешах, поставляемых непосредственно к Михаилу Воронцову, являвшемуся его правой рукой. Правда, умудренный опытом Алексей Петрович умел делать так, что левая рука не ведала, что делает правая, а потому и Воронцов вряд ли мог знать о всех планах своего начальства. Хотя… как знать.

Бестужеву, как и многим, было известно, что Михаил Воронцов вместе с братьями Шуваловыми были прямыми и даже главными участниками свержения Анны Леопольдовны и малолетнего царевича Ивана.

Мало того. Сразу после восшествия Елизаветы Петровны на престол российский было объявлено о помолвке Михаила Илларионовича Воронцова с двоюродной сестрой императрицы Анной Скавронской. Хорош зятек! Знал, в чьем огороде малинку собирать, за что и получил в качестве приданого графское достоинство, а потом и должность вице-канцлера. Только вот умишка у Мишатки Воронцова было не в пример меньше, нежели у самого Бестужева. Это надо же было отправиться с визитом по европейским дворам, заглянув на чай к папе римскому, предложить тому объединить веру русскую, православную, католической! Да еще нацепил на себя халат, подбитый пухом редких сибирских гусей, невиданных в Европе. Повел себя, как гусь на званом обеде, и оскандалился, о чем тут же стало известно императрице. Но простила она Мишеньку то ли по малолетству, то ли за подарки дорогие. И даже когда Бестужев уличил его в связях с прусским королем, который через своих людей хотел свести государыню с престола, не поверила она в его предательство. Понятно, опять же по глупости, по безголовости своей влез он в то дело, но на посту удержался.

Но когда это было? С тех пор столько воды утекло, могло смыть дела и добрые и злые, да и память людская, как вода талая, течет, меняется. А вот то, что братец его, когда припекло получить развод с безъязыкой женушкой, обратился в Мишке Воронцову, о том канцлер узнал на следующий день. Но письмо было приватное, и он не мог спросить отчет о нем. Помог ли Воронцов его братцу или так карта легла, что государыня все же подписала прошение о разводе, теперь не так и важно.

Однако веселая компания подобралась: его помощник вице-канцлер, родной брат Петр Бестужев и два посла, для которых старая российская союзница Англия – что кость поперек горла, не хотят даже слышать о ней. И все против кого? Да против него, Алексея Петровича Бестужева, российского канцлера! Заговор, никак не иначе. Но разоблачить заговорщиков и упрятать в места не столь отдаленные – тут он был бессилен.

Поняв, что дни его на посту канцлера сочтены, Бестужев вызвал к себе Гаврилу Андреевича Кураева, с которым у него состоялся непродолжительный разговор.

– Кому служить станешь? – без обиняков спросил его граф, едва только тот вошел к нему в кабинет.

Кураев сделал вид, что вопрос не понял, и удивленно поднял брови:

– Помилуйте, ваша светлость…

– Ты из себя дурня не строй. Все одно знаю, не таков, чтоб не сообразить, куда дело идет. Поди, догадываешься, что расстанемся скоро. Меня, понятно, тронуть не посмеют, в затвор не отправят, слишком многое мне известно. Так ведь? – и он пытливо глянул в глаза Кураева. – Понимаешь, о чем речь веду? Все помнишь?

– Что помню? – Кураеву не хватило смелости сознаться в предположениях Бестужева, а потому он отвечал невпопад, надеясь, что пронесет…

Но канцлер был неумолим и буквально гвоздил его своими вопросами:

– То, что в грамотках и письмах разных писано, которые с тобой отправлял разным людям. Неужели ошибся в тебе? Да быть такого не может!

Кураев все еще тянул время, надеясь выскользнуть из железной хватки канцлера, и не говорил ни «да», ни «нет», чем только раздражал Бестужева.

– Ты мне брось Ваньку катать. Все о тебе знаю. И как вскрывал письма мои и шнуром новым повязывал. Меня не проведешь. Я любого и каждого, кто при мне служит, на сто рядов проверю, прежде чем доверю ему дело какое. Проверил и тебя, и знаю: читал ты мои грамотки… Так?

Кураев молча кивнул головой, но раскаяния не почувствовал.

– Вы же сами того хотели, – попытался оправдаться.

– Сейчас не о том речь, кто прав, а кто виноват. Все, что прочел, помни, но бумаге не доверяй. Меня скорее всего в имение отправят. Только не знаю, надолго ли… Может статься так, что и навсегда. Но пока я живой, служить мне будешь. Не в открытую, как прежде, а тайно. Иначе… – Он провел ребром ладони по горлу. – Я не пужаю, я предупреждаю. Понадобишься, найду. А сейчас иди, пока свободен. Устраивайся на какую хочешь службу, хоть на войну в Пруссию поезжай, но долго там не будь. Чует мое сердце, скоро мне нужен будешь, ох, скоро, – с этими словами он достал из стола бронзовую фигурку солдата и поставил ее перед Гаврилой Андреевичем. Тот знал, что снизу прикреплена личная печать графа. – Ты теперь как моя печать – на какое дело нужно будет, на то и поставлю. И помни об этом. А пока прощай.

Это была последняя встреча канцлера и его верного слуги, которому граф доверил столько тайн. Через несколько дней должно было наступить Сретение; в воздухе заметно потеплело, вороны на крышах дворцов и покосившихся изб сидели нахохлившись, словно ожидали чего-то важного, заранее зная о том.

«Вот и Сретение подходит, а у нас с Алексеем Петровичем вышло расставание», – грустно подумал Кураев, не зная, в какую сторону ему податься.