Ее губы были горячими и податливыми. Кожа — шелковистой, как прикосновение тугого бутона. Ее волосы пахли сладковатой терпкостью трав. А стоны, которые слетали с ее обезумевших губ, будили в нем новые волны напряженного желания.

Он целовал ее живот, ставший каменным от ищущего выхода мучительно-сладкого спазма. И она выгибалась ему навстречу, всем телом умоляя познать его плоть.

Это было самое страстное, почти невыносимое по своей силе желание, которое превратило в один кусок раскаленной плазмы, сплавило воедино ее тело, и разум, и мысли. Никогда она еще не была столь цельной. И никогда еще она не чувствовала так остро свою незавершенность. Ей казалось, что если он сейчас же, немедленно, не войдет в нее, она умрет. А если войдет — она и он перестанут быть смертными. Они вообще перестанут быть. Но появится новое существо, наделенное величием и светом Творца.

Они упивались друг другом до тех пор, пока оставалась хоть капля сил в дрожащих от усталости и счастья обнаженных телах, до тех пор, пока оставался хотя бы один уголок плоти, еще не познавший прикосновения губ и жара рук. Потом они уснули прямо на застеленном пледом полу беседки не одеваясь, потому что на это просто не было сил. Первой впала в забытье она, обхватив его теплой бессильной рукой. Последнее, что она помнила, было ощущение чуть колючего пледа, краешком которого бережно укрывают ее обнаженную спину.

А когда она проснулась, беседка была залита льдистым лунным светом. Весенние ночи не предназначены для того, чтобы спать голышом. Николь почувствовала, что продрогла до самых костей. Стараясь согреться, она прижалась всем телом к Людвигу. Людвиг что-то пробормотал и обнял ее, придвигая еще ближе. Прикосновение к его горячему от сна телу заставляло ее мысли улетучиваться, а низ живота — наполняться сладкой истомой, и это теперь, когда они не занимались любовью, а холод пробирал все сильнее. Может быть, у Николь слишком долго никого не было, а может быть, такое бывает только с ним, единственным мужчиной в мире.

Это было упоительное и странное ощущение. Быть так близко с другим человеком. Всегда существовала преграда между ее телом и телами других людей — преграда одежды, расстояния, социальных норм. И в последнее время у нее не возникало ни малейшего желания эту преграду разрушать. Как будто, став к кому-то ближе телесно, она утрачивала и часть своей душевной защиты, становясь открытой для неожиданного вторжения. А с Людвигом эта защита оказалась не нужна. И невероятно сладостно было чувствовать каждым миллиметром кожи его горячее прикосновение. В такой, невероятной при всех других обстоятельствах близости ей чудился путь к познанию какой-то неведомой истины. А может, к воспоминанию своего предназначения в этой жизни.

А потом они, дрожа и смеясь, купались в лунной воде озера, вытирали друг друга все тем же безжалостно колючим пледом, жадно грызли окорок, запивая его прямо из горлышка густым красным вином.

И была дорога обратно. Старые деревья словно бы убирали свои сучья, заботливо втягивали под землю узловатые корни. А как иначе объяснить то, что тот же путь, на котором днем Николь дважды чуть не расшиблась, теперь не принес не то чтобы падений, а даже просто неприятного прикосновения к мягким человеческим телам. Ночь была не обычной пепельно-черной, а как будто проявленной в синем светофильтре. Темно-синие стволы, голубоватые отблески влажной травы, и небо вокруг луны — густое индиго. Если бы не промозглый холод, который с каждой минутой становился все сильнее, они бы так и заночевали в этом синем лесу. Кто знает, может, утром из-под лиственных сводов вышли бы два совершенно других человека…

Впрочем, Николь и так ощущала себя другой. Какой-то удивительно взрослой и цельной. Как будто сегодня она прошла то, что древние называли инициацией. И теперь она по праву могла называть себя женщиной. Ей самой было странно от этих мыслей, потому что первый секс у нее был в шестнадцать лет. Но и тогда, и потом все эти невероятно долгие годы до встречи с Людвигом — теперь она это отчетливо чувствовала — она была просто девочкой, которая занимается сексом с такими же незрелыми, как и она сама, мальчиками. Причем и девочка и мальчик считали себя абсолютно взрослыми женщиной и мужчиной и конечно же требовали, чтобы окружающие именно так к ним и относились. Как, наверное, смеялись где-нибудь на облаке их ангелы-хранители, глядя, с какой серьезностью воспринимает себя и свои проблемы эта несмышленая детвора.

Теперь Николь пребывала в таком блаженном мире с самой собой, что ее не смогла выбить из этого состояния даже встреча с Деборой Уайнфилд.

Дебора была бледной и смотрела на ввалившихся в дверь Людвига и Николь обвиняющими запавшими глазами. Придерживаясь за перила, она медленно спускалась им навстречу.

— Я так переживала, что с тобой… с вами… что-нибудь случилось, — проговорила она, глядя на Людвига. — Ты не пришел ни к чаю, ни к ужину. И твой сотовый не отвечал… А в лесу всякое может случиться. У меня даже голова разболелась.

— Полуночная мигрень, сестричка? — Людвиг подмигнул Деборе. — Самое лучшее, что можно сделать для твоей больной головы, — это уложить ее на подушку. Вот увидишь, завтра все будет в полном порядке. — Людвиг обнял Николь, намереваясь пройти мимо Деборы, но отчаяние, прозвучавшее в голосе «сестрички», заставило его приостановиться.

— Людвиг, до утра еще дожить нужно. А вдруг у меня будет инсульт? — Последнее заявление прозвучало несколько странно из уст молодой здоровой девушки, но саму Дебору это ничуть не смутило. — Людвиг, мне нужна твоя поддержка.

— Что я могу для тебя сделать? Я же не врач.

— Да, но ты можешь посидеть со мной в гостиной, пока не подействует таблетка.

— Извини, я плохое обезболивающее. До завтра, Дебора.

Они поднимались по лестнице. Медленно и в ногу. Николь старалась не особенно виснуть на руке Людвига, но у нее это плохо получалось. Ноги горожанки, не привыкшие к столь длительным прогулкам по пересеченной местности, ныли и грозили подкоситься прямо на следующей ступеньке.

— А почему ты с ней не остался? — сонно спросила Николь. — Может, ей и правда плохо?

— Конечно, ей плохо, — не стал возражать Людвиг. — Мне кажется, она ревнует. Завтра я ее выслушаю и поговорю с ней, как это делал всегда. Но сегодня… — он приостановился, чтобы поцеловать Николь, — сегодня у меня особенный, счастливый день. Сегодня появилась ты.

— Нет, я появилась в феврале, — прижалась к нему Николь. — Но я согласна быть твоим счастьем.

— Только не на лестнице, — спокойно уточнил Людвиг. — Мы же с тобой не настолько безрассудны, правда?

— Не знаю. Свою голову я оставила, как ты велел, дома.

Сегодня они спали вместе, раздевшись донага. Легли на кровать Людвига, выключили кондиционер и распахнули настежь окно. Слушали, засыпая, голоса каких-то очень ранних или слишком поздних птиц, пересвистывающихся в саду.

Николь не помнила, снилось ли ей вообще что-нибудь. Но даже в мягком сумраке сна она чувствовала рядом его присутствие: сонное дыхание, тепло его плеча. И счастливо придвигалась к нему поближе, прижималась лицом, вдыхала его запах — чистый, чуть терпкий запах мужчины. Любящего и любимого.