– Так вас Чердынцев не посылал?

– Почему это вас так беспокоит?

– Не люблю этого типа, – ответил Марков достаточно искренно.

Очевидно, чиновник дворцового управления ловко выскользнул из круга опасных тем. И поймать его в этот раз не удалось.

– Как вы полагаете, что Федоров мог изобрести такого, чтобы поразить всех гостей? – спросил Ванзаров.

– В лучшем случае – дурацкий фокус. Он ведь только языком болтать горазд.

– А Нарышкин ему для чего?

– По хозяйству помогает… Не имею точного представления. Прошу простить, но мне на службу пора…

Ванзаров обещал долго не задержать. Только один вопрос.

– За что господина Федорова могли бы убить?

– Убить? – в точности повторив интонацию Таккеля, удивился Марков. – Убивать его следовало, когда он нас, бедных гимназистов, доводил до исступления своими придирками и требованиями выучить химию назубок. Химия, видите ли, – это жизнь, как он повторял. А кому теперь нужен этот безнадежный пьяница?

– Вы правы, старики никому не нужны…

– Вы позволите? – спросил Марков, теребя шляпу.

Задерживать его не стали. Ванзаров только обещал обратиться еще раз, если случится такая необходимость. Но и то в исключительном случае. Он пожелал скорейшего восстановления руки и покинул кафе, так и не притронувшись к чаю. Марков оглянулся и с огорчением понял, что внимание к его персоне не ослабло. Напротив, опоздавшим на представление уже пересказывали случившееся и незаметно показывали на него пальцем. Чего он и боялся. Нет, бежать отсюда без оглядки и обходить далекой стороной. Ах, эти черные фартучки…

Газета «Царскосельский вестник» выходила раз в неделю на двух листках и занимала одноэтажное здание бывшего каретного сарая. Отсутствие городских новостей главный редактор Любимов замещал пространными статьями на разнообразные темы: от новейших способов выращивания роз до размышлений о смысле жизни вообще и необходимости пороть детей в частности. Газетные площади, на которые не хватало пера редактора, закрывались перепечатками из вчерашних петербургских газет. При всей незатейливости местного органа газетка пользовалась любовью горожан. Мальчишки-газетчики торговали и столичными изданиями, но «Вестник» раскупался на корню. Ничем иным, кроме местного патриотизма, объяснить этот феномен было невозможно.

Редактор Любимов как раз сидел над трудной статейкой о необходимости любить ближнего своего как самого себя, когда в редакции появился огромный господин, принесший с собой запах немытого тела и свежего перегара.

– Где тут… Кто… – провозгласил он, обведя комнату мутным взглядом.

Подобного обхождения Любимов не переносил. Однажды выставил пьяного купца, который требовал напечатать свой портрет во всю первую страницу.

– Что вам угодно? – строго спросил он.

– Мне угодно… Подать, это… Заявление… Нет, сделать объявление…

– Желаете напечатать частное объявление? – спросил редактор.

– Да, желаю… Я всем скажу…

Любимов пододвинул чистый лист. Держать перо посетитель был не в состоянии.

– Что изволите сообщить городу и миру?

– Я изволю… Я много чего изволю…

– Диктуйте ваше объявление. Напоминаю тариф: слово – пять копеек. Выделение заголовка – рубль. Ежели изволите поместить в рамке – пятьдесят копеек. В фигурной рамке – тоже рубль.

– Какими деньгами измерить пропасть, в которую я скатился… – сказал гость, хватаясь за воздух.

Все эти пьяные игры Любимову начали надоедать. Он положил ручку на чернильницу.

– Милостивый государь, или делайте заявление, или покиньте редакцию.

Редактор наконец удостоился осмысленного взгляда.

– Заявлю… Пиши… Завтра я, знаменитый ученый Иван Федорович Федоров, также прославленный педагог Николаевской мужской гимназии произведу в саду напротив Гостиного двора публичное покаяние во всех грехах и раскрою все тайны, чтобы очистить свою грешную душу.

– В котором часу указать? – спросил Любимов, стенографируя речь и не вдаваясь в ее содержание.

– В полдень… Нет, постой… Пусть будет ночь… Во тьме мне самое место…

– Девять часов устроит?

– Пусть будет девятый час вечера…

– Рамку желаете?

– И в рамку…

– Фигурную?

– Самую фигурную…

– Заголовок?

– Аршинными буквами.

– Таких в наборе не имеем.

– Ставь какие есть, голубчик…

Любимов посчитал слова и дополнительное оформление. Вышло на три рубля девяносто копеек.

– Плачу пять… – заявил господин Федоров и добавил: – Потом заплачу…

Листок с объявлением сдвинулся к краю стола, чтобы вернее попасть в мусорную корзину. Любимов уже пожалел, что связался и не выставил сразу вон.

– В кредит не работаем, – отрезал он.

– Да знаешь ли ты, кто я? Да я выучил, воспитал и отправил в большую жизнь половину Царского Села! Мои ученики занимают места в банках и Государственном совете! Мои труды в Европе печатают! Меня везде знают! Три академии в драку бились, чтобы принять меня в почетные члены! А ты мне на жалкий рубль не веришь?

– Прошу вас покинуть редакцию. Иначе вас выведут с полицией…

Федоров побагровел.

– Ах, вот ты как? Вот ты каков, а еще мой ученик? Хорошо же ты отплатил любимому учителю! Вот она, благодарность! Ну ничего, я управу найду… Я по другому пути пойду… Все равно перед всеми покаюсь…

И он ухватился за спинку стула, чтобы метнуть его в редактора. Битыми стеклами тут бы не обошлось. На счастье редактора, вбежал худощавый господин, который удержал буяна, извинился за беспокойство и с уговорами увел прочь.

Любимов подумал, что теперь статья выйдет как нельзя лучше. Он хотел убедительно доказать, что людей надо любить. Всех, без исключения. Иного размышления цензура все равно не пропустит. Однако строчки упорно не желали ложиться на бумагу. Помучившись, Любимов честно признался себе, что не сможет думать о том, как делать людям добро, пока не облегчит душу. Уж больно разозлил его этот невозможный субъект. Редактор подошел к телефонному аппарату и попросил барышню на коммутаторе соединить с полицией.

Аполлон Григорьевич нашелся в медицинской части участка. Судя по румянцу участкового доктора, время они провели неплохо, походная фляжка опустела, и Сухову самое время было проветриться. Нетвердой походкой он вышел из медицинской, сообщив, что сохранит этот день в своем сердце навсегда. Сухов еще что-то бормотал про бесценный профессиональный опыт, но Ванзаров закрыл за ним дверь. Лебедев же выглядел так, словно весь день провел в библиотеке. Только галстук сбился немного набок. В остальном же он был трезв как стеклышко. Могучая фигура справлялась с коньяком без остатка и видимых последствий. Трудно было представить, сколько потребовалось бы фляжек, чтобы Лебедев стал похож на Сухова. Взгляд его был осмысленный и чистый.