Как высоко плыла ты над нами

Через страх и озноб, через восторг побед, —

Аргентины далекой привет!

Ах, Рио-Рита! Как плескалось алое знамя!

В нашей юной стране был каждый счастлив вдвойне, —

Где все это? Не было и нет.

Ну это вообще архетип — и у Маяковского "коммунизм это молодость мира и его возводить молодым", ну и, разумеется, песня "Молодость" 1936 года. Музыка Матвея Блантера, слова Юрия Данцигера и Юрия Долина:

Потому что у нас —

Каждый молод сейчас

В нашей юной, прекрасной стране!

Итак:

Как вам, деточки, передать

Эту радость, когда вернулся Коля, —

В новой форме, седой

Почти, такой молодой!

Про повязку свою сказал: "Пустяк!"

Миновала его беда

И в Манчжурии и на Халхинголе.

Тут надо сделать комментарий — Халхин-Гол это 1939 год, перемирие было заключено в сентябре, значит, ранен Коля был сразу весной и вернулся ещё летом, в июле Манжурия — это несколькими годами ранее — служба военным советником в Китае. Советские военные советники толклись в Китае с двадцатых годов, а особенно были значимы во время японо-китайской войны, начавшейся в 1937 году.

То есть, это тот самый предвоенный образ — военные в форме со шпалами и ромбами, ордена ещё не примелькались и всё такое.

День, когда он пришел,

И наши танцы и стол

Позабыть не могу я никак.

Ах, Рио-Рита! Как высоко плыла ты над нами

Через страх и озноб, через восторг побед, —

Аргентины далекой привет!

Ну, про национальный привет пасодобля уже сказано выше.

Тут интересно про стол — на сотнях домашних предвоенных фотографий люди сидят за столами. На достаточно резких снимках можно различить этикетки кахетинских вин по номерам. Жареная курица машет ножкой как демонстрант из колонны своих товарищей — еда была ценна. Еда вообще полноправный участник коллективных фотографий.

Старики хорошо помнили еду и стол.

Потому что — досыта. Даже если не совсем досыта.

Ах, Рио-Рита! Как плескалось алое знамя!

В нашей юной стране был каждый юным вдвойне, —

Где все это? Не было и нет.

Как вам, деточки, рассказать,

Что за дрянь наше дело стариково!

Столько продранных кофт и на локтях синяков!

Не дай Бог, если снова гололед.

Вообще, гололед и старушки — это совершенно гениальная связка. Нет ничего (кроме котят, разумеется) что вызывает такую же жалость.

Я проплакала все глаза,

Тоню с Витей свезя на Востряково,

Но, что Коли нет,

Вот скоро будет пять лет,

Мое сердце никак не поймет.

Тут интересно то, что военнослужащий человек Николай не погибает в общей трагедии Отечественной войны, а растворяется в медленном послевоенном времени. Сгинь он в Сталинграде, мы бы слушали новый вариант "Серёжки с Малой Бронной".

Ах, Рио-Рита! Как высоко плывешь ты над теми,

Чьи тела зарыты, чьи дела забыты,

Чья душа разлетелась как дым.

Чьи тела зарыты, чьи дела забыты — это, собственно, ключевые слова. Собственно, это и есть самое страшное для честного обывателя.

Собственно, не каждый философ спокойно может подумать о своём полном исчезновении.

А уж "душа разлетелась как дым" — это та степень атеизма, то и не снилась спорам в русской литературе.

Ах, Рио-Рита! Ты сладка и жестока как время.

Позвучи чуть-чутъ — я все равно не хочу

Расставаться с воздухом земным,

Расставаться с воздухом земным.

(Тут Богушевская в авторском исполнении ещё прибавляет "ча-ча-ча").

Мне то нравится в этом тексте — это определённый набор сигналов для людей среднего возраста, вызывающих абсолютно химический ужас. "Рио-Рита" — музыка войны. Война выведена за скобки, но всё равно присутствует.

То есть, "страх и озноб" известно от чего, и "юность", которая вообще символ всего "предвоенного".

Тут есть ещё очень интересная тема — тема счастья. Потому как счастье, конечно, зависит от царей и войн, но каким-то очень странным образом. Счастье часто связывают с политическим режимом — но каждый раз получается по ильфовским словам, то счастье человечества связывали с изобретением радио. И вот радио изобретено, а счастья всё нет.

Кстати, чтобы два раза не вставать — на иллюстрации, конечно, Александр Максович Шилов — "Зацвёл багульник". Нечеловеческой мощи и воздействия картина.

Извините, если кого обидел.

24 марта 2012

История про то, что два раза не вставать

Поскольку желающие отстоять честь певца Шаова куда-то подевались (вернее они где-то здесь и то и дело выглядывая из кустов анонимно, корчат мне рожи), я расскажу про другое.

Если уж речь зашла о песнях, я вспомнил свой старый пост про Великую Песню. Пафос в помощи застольному пению, и заодно в мысли о том, что много хорошего не всегда хорошо. И если второе — суть вопрос философский, то за первое, то есть за застольное пение я живот положу. Не говоря уж о том, что в голодный писательский год готовлюсь исполнять всё это в электричках.

Чем лучше и осознанней будет петься поэма о работниках угля и лопаты, тем более счастия будет в стране. И если бы пригожие девки в вязаных шапочках в детстве выучили бы эту песню, жизнь их, вероятно, пошла бы иначе. (На этой картине художника Ярошенко, правда, сухопутный кочегар, но, что он, не человек, что ли. Всюду жизнь).

И, чтобы два раза не вставать, вот он, этот текст:

Больше всего мифологии вокруг того, что рядом. Вот есть чудесная песня, одна из трёх, что я исполнял под гармонь в пьяном угаре, к концу первых суток — и называется она «Раскинулась море широко». Всё веселье в том, что называлась-то она «Кочегар», но это как-тоне откладывается в общественном сознании.

Причём происхождение её странно.

Есть романс Щербины «После битвы», положенный на музыку Гурилёва.

Не слышно на палубе песен.

Эгейские волны шумят…

Нам берег и душен, и тесен;

Суровые стражи не спят.