кочегарка.

Пойди заяви ты, что я заболел,

И вахту, не кончив, бросаю,

Весь потом истек, от жары изнемог,

Работать нет сил, умираю!»

Товарищ ушел… Он лопату схватил,

Собравши последние силы,

Дверь топки привычным толчком отворил,

И пламя его озарило.

Лицо его, плечи, открытую грудь,

И пот с них катившийся градом,

О, если бы мог кто туда заглянуть —

Назвал кочегарку бы адом.

Окончив кидать, он напился воды,

Воды опресненной, нечистой.

С лица его падал пот, сажи следы,

Услышал он речь машиниста:

«Ты вахту, не кончив, не смеешь бросать,

Механик тобой недоволен;

Ты к доктору должен пойти и сказать.

Лекарство он даст, если болен!»

За поручни слабо хватаясь рукой,

По трапу наверх он взбирался;

Идти за лекарством в приемный покой

Не мог — от жары задыхался.

На палубу вышел… Сознанья уж нет.

В глазах у него помутилось…

Увидел на миг ослепительный свет…

Упал… Сердце больше не билось.

К нему подбежали с холодной водой

Пытясь привесь его в чувство.

Но доктор пришел и сказал им тогда:

— напрасно тут наше искусство.

Механик сказал: "Знаю я подлеца,

Он ловко умел притворяться!"

Толкнул он ногою под бок мертвеца,

Велел в кочегарку убраться.

"Не трогайте!" — в ужасе доктор сказал, —

"Он мертвый, уже остывает!"

Механик смущенный ему отвечал:

"А враг его душу не знает.

Я думал, что он мне бессовестно врет,

Он был не похож на больного

И если б я знал, что так скоро умрет,

На вахту б поставил другого".

Три дня в лазарете покойник лежал

В тельняшку матроса одетый

У него на груди крест из воска лежал[4]

Крест таял, жарою согретый.

Проститься с товарищем утром пришли

Матросы, друзья кочегара,

Последний подарок ему поднесли —

Колосник горелый и ржавый.

К ногам привязали ему колосник,[5]

Простынкою[6] труп обернули;

Пришел пароходный священник-старик,

И слезы у многих сверкнули.

Был чист, неподвижен в тот миг океан,

Как зеркало воды блестели;

Явилось начальство, пришел капитан,

И «Вечную память» пропели.

Доску приподняли дрожащей рукой,

И в саване тело скользнуло,

А пучине глубокой, безвестной морской

Навеки, плеснув, утонуло.

Напрасно старушка ждет сына домой, —

Ей скажут, она зарыдает…

А волны бегут от винта за кормой,

И след их вдали пропадает.

Общеизвестна студенческая переделка песни с физико-математическим уклоном (с тысячей вариантов — отстаньте от меня, бывшие студенты, вас много со своей ностальгией, а я — один):

Раскинулось поле по модулю пять

В углах полиномы стояли

Товарищь не смог производную взять

Ему в деканате сказали:

Нельзя «на ура» матанализ сдавать,

Профессор тобой не доволен

Изволь теорему Коши доказать

Иль будешь из вуза уволен

А он у доски уж не в силах стоять

В глазах у него помутилось

Увидел стипендии тающий след —

Упал, сердце больше не билось

Три дня в деканате покойник лежал

В штаны Пифагора одетый

В зубах он зачетную книжку держал

Единственной тройкой согретый

А утром, лишь только раздался звонок,

Студента друзья навестили

Из векторов крест, из парабол венок

На чело его возложили

К ногам привязали тройной интеграл

И в матрицу труп обернули

И старый профессор над ним прочитал

Кхе-кхе, теорему Бернулли

Напрасно старушка ждет сына домой

В науке без жертв не бывает

А синуса график волна за волной

По оси абсцисс пробегает…

ссылаться не буду на всё это «На миг увидал он стипендии свет», ««К ногам привязали тройной интеграл и в матрицу труп робернули»). Но вот была и такая песня военнопленных, кстати:

Сижу в котловане, в большой глубине,

Раскинулся лагерь широко,

И сеток не видно конца.

Товарищ, мы едем далёко —

В немецко-чужие края.

Сижу я, судьбу проклиная.

Я пленно-советский в немецкой стране,

Тюремную жизнь начинаю.

Нагайки и пули здесь были в ходу,

Они нас кормили и грели

В дождливые ночи, промокши насквозь,

Сидя без сапог и шинели.

Однажды был загнан я в котлован,

Лошадка к нам в руки попала.

Упала лошадка с большой высоты

И вмиг по кусочку пропала.

Как хищные звери, терзали коня,

Топтали друг друга ногами.

И что получилось у нас в темноте!

Ракеты над нами сверкали.

Прощайте, родные, прощайте, друзья!

К победе мы вас призываем,

Мы счастья желаем всем вам, старикам,

И с этим сейчас умираем.

Извините, если кого обидел.

27 марта 2012

История про то, что два раза не вставать

Я продолжу свой курс в помощь застольному русскому пению. Надо, что ли, основать общество — как чудно звучит "Общество застольного русского пения". Буду там председателем, будем издавать сборники и обучать баянистов… Потом, правда мой секретарь Мигль проворуется и оставит меня наедине с сейфом, стыдливо приоткрывшем дверцу…

Но ладно: Вот Владимир Лакшин пишет о Твардовском (я как-то писал статью к юбилею Твардовского и всё хотел написать о Твардовском нетрезвом, причём написать трагично и уважительно — это как раз легко. Это "скандалы-интриги-расследования" писать трудно. А вот "Хмельной Твардовский" написать легко, как водка после бани — потому что по любви всё просто. Но заказчики мои были люди приличные и расстраивать их я не стал. Но по сей день остаюсь в