В конце письма к Прокоповой Юлек приписал: «Ярмила, отбросим обращение «Уважаемая г-жа», прошу тебя, перешли это письмо Густе, потому что: 1. Книги мне все же будут нужны. 2. Я хотел бы, чтобы Г. имела пока работу. Эту книжку согласны издать в «Орбисе».

Твой Ю.».

Более половины примечаний к «Театру и драме» Сабины Юлек подготовил еще в Хотимерже. Остальное он должен был дописать, когда уже скрывался. Не имея возможности свободно передвигаться, Фучик не смог включить в книгу очерк Сабины из критического приложения газеты «Народни листы» и его рефераты из журнала «Лумир».

Юлек поначалу думал в качестве вводной статьи к нашему переводу поместить исследование о Сабине. Но жизнь в условиях подполья сделала для него недосягаемыми необходимые материалы. Фучик не мог появляться на улице, в библиотеке, а также в иных общественных местах, не рискуя быть арестованным. Поэтому к обусловленному сроку он подготовил лишь часть своего исследования – одну главу, которую решил дать не как введение, а поместить в конце книги. Но Фучик не остановился на этом и продолжал писать о Сабине даже после того, как книга «Театр и драма в Чехии до начала XIX века» вышла из печати. Однако Юлек своей работы не закончил. Этот труд Фучика после его ареста был уничтожен.

30 сентября 1940 г. в типографии набрали примечания и главу Фучика об измене Сабины и отправили все это в государственную цензуру в Праге. Материал получил некий А. Файгл, который закончил цензуру 3 октября 1940 г. Небезынтересно, что этот Файгл своим цензорским карандашом вычеркнул девиз Сабины из «Оживленных могил»: «Я, человек свободы, оцениваю добродетель иной мерой и иду своей дорогой».

В строке, где упоминалось о том, что на похороны Сабины пришло несколько рабочих-социалистов, цензор зачеркнул слово «социалистов». В свидетельстве Йозефа Каньки – рабочего-механика – цензор выбросил: «С ним Сабина работал в тайной рабочей организации как пропагандист и советчик».

Из свидетельства И. В. Фрича цензор изъял слова: «Да, прислал мне целую брошюру для защиты нашего дела и снабжал большими и важными материалами для моей заграничной публицистической деятельности».

Далее цензор вычеркнул следующую фразу в главе Фучика: «Если Сабина навредил так мало, то это скорее «заслуга» австрийской полиции, проявившей нерасторопность, чем достоинство Сабины и его доброй воли, которую могли легко сломить» – и еще: «…выяснилось, что Сабина информировал полицию – хотя очень осторожно – и о заграничных передвижениях своих друзей».

Основательно обкорнанную работу Юлека получил после Файгла другой цензор, фамилию которого на цензорском экземпляре прочесть не удалось. Он хотя и снял запреты Файгла в местах, касающихся давно минувших исторических событий в жизни чешского народа, но подтвердил изъятие текста, говорящего о национальной и социальной свободе нашего народа, о рабочих, объединяющихся во имя грядущей новой организации мира, а также тех мест, где Юлек писал о послушных колесиках машины угнетения и об аппарате врага.

4 октября 1940 г., в 14 часов, владелец типографии Палан получил подписанную цензурой главу о Сабине и примечания. Типограф немедленно приступил к печати.

Глава XV. Свидание с Юлеком в Праге

В начале сентября 1940 г. письмоносец принес в Хотимерж открытку, отправленную из Праги 31 августа на имя племянницы Юлека Либушки Нахтигаловой. Детской рукой на открытке было написано: «Привет из Праги посылает Маня». Это был зов Юлека. Он просил меня приехать.

Я начала жаловаться соседям на зубную боль. Два дня ходила с завязанной щекой. На третий день сообщила, что еду к зубному врачу в Пльзень. Вышла из Хотимержа по тропке, по которой мы с Юлеком столько раз ходили, когда уезжали в Пльзень либо в Домажлице. Тропка была узкая, для одного пешехода. Юлек всегда шел впереди, а я в двух-трех шагах за ним. Но иногда дорожка расширялась. Тогда, обнявшись, мы шли рядом. Юлек при этом часто пел или насвистывал любимые песенки. Это были прекрасные путешествия.

Теперь я шла одна. На полях, насколько хватало глаз, чернела вспаханная земля. Трава на лугах вдоль Зубржины еще не отросла после недавнего покоса, поэтому вербы и ольхи казались выше, словно выросли.

Заночевала я в Пльзене. Отец несколько дней как возвратился домой из больницы. Ему хотели ампутировать ногу, но он категорически отказался от операции. Старин мечтал о столичной больнице, веря, что там ему могут сохранить ногу.

Ранним утром я вышла из дому и направилась к вокзалу. Временами оглядывалась, но никто за мной не шел. Улицы были безлюдными. В Праге я вышла на Смиховском вокзале. В последний раз я была здесь два месяца назад. Сколько с тех пор произошло событий! Я села в трамвай и проехала несколько остановок. Оставшуюся часть пути до клуба работников искусств прошла пешком. Там, в полуосвещенной искусственным светом передней, служившей также и гардеробной, сидел на диванчике полнотелый господин Митиска, администратор клуба. Он умел ловко выпроваживать посетителей-немцев в тех случаях, когда они ошибались дверью и вместо соседнего кафе «Манес» попадали в клуб. Как только я вошла, Митиска встал и, направившись мне навстречу, опустил два пальца в карманчик жилетки. Он поздоровался со мной, и я почувствовала в своей ладони крохотное письмецо.

– Уже несколько дней жду вас, – сказал Митиска.

Я испытующе поглядела на него: знает ли он, от кого это послание? Впрочем, и я не знала. Но в нем наверняка весточка о Юлеке. Поняв, что я хотела бы остаться одна, Митиска провел меня в кабинет секретаря, где никого не было.

Прежде всего я тщательно осмотрела переданное мне крохотное письмо. Оно было вложено в миниатюрный конвертик, почти такого же размера, как упаковка аптечного порошка. Конвертик был аккуратно заклеен. Я распечатала его. Это было письмо от Юлека. Он писал, что для свидания с ним мне следует идти по адресу: Антонин Ветенгл, Вршовице, Булгарска, 3, первый этаж направо. В эту квартиру я должна была позвонить тремя короткими звонками и тут же три раза постучать в дверь.

Распрощавшись с добрым Митиской, я вышла на улицу. Сначала ехала трамваем, потом шла пешком, затем снова села в трамвай. Это я проделывала для того, чтобы обнаружить сыщика, если бы он увязался за мной.

Я вошла в указанный дом на Булгарской улице и позвонила у двери тремя короткими звонками, тут же три раза постучав. За дверью царила тишина. Не слышно было ни звука, словно все кругом вымерло. Вдруг кто-то быстро, но бесшумно отворил дверь. Я переступила