в том, что Джордан иногда отваживался выходить из палаты, сидел в комнате отдыха с другими пациентами, а в конце концов даже начал завязывать разговоры. У него еще сохранились бредовые идеи религиозного содержания, и он задавал сотрудникам и больным странные вопросы – например, бывают ли евреи-террористы и что будет, если мусульманин случайно съест свинину – попадет ли он из-за этого в ад.

Мне кажется, самым четким показателем улучшения у Джордана были глаза. На нашей первой встрече лоб у него был наморщен, а дикий взгляд метался туда-сюда, но теперь все это смягчилось. Выражение лица пришло в равновесие – от кролика в свете фар к настороженному любопытству, а затем и к нормальности. Это та часть моей работы, которая приносит главное удовлетворение. Мне не приходится вбегать в отделение скорой помощи в белом халате, развевающемся за плечами, словно плащ супергероя, вопить: «10 миллиграммов адреналина, срочно!» и, эффектно взметнув суперменским чубчиком, хвататься за дефибриллятор с криком: «Желудочковая фибрилляция! Только не в мою смену! Отойдите! Не мешайте!» (Честно говоря, я проделываю что-то похожее раз в год на манекене во время обязательного тренинга по оказанию первой помощи, который проходят все сотрудники психиатрических больниц). Однако мне приходится очень-очень постепенно разбивать цепи психической болезни, выпускать на свободу разум страдальцев и избавлять их от ужасных внутренних бурь и смятения. Мне приходится наблюдать, как их души спасаются из бездны безумия.

Стоило Джордану осознать свое положение, как сразу проявился его мятежный дух. Его постоянно ловили на том, что он мудрил с таблетками: прятал во рту, а в палате выплевывал и прятал. Когда больной копит лекарства, это несет риск самоубийства, и в отделении такого допускать нельзя. Я прописал велотаб, растворимые (и, как постоянно напоминает мне наш фармацевт, очень дорогие) таблетки, которые кладут под язык и держат, пока они не растают. Тогда Джордана поймали на том, что он нарочно вызывает у себя рвоту в палате после приема велотаба. Слышал бы он лекции по физиологии, которые читали мне в медицинской школе, знал бы, что действующее вещество попадает прямо в кровоток в обход пищеварительной системы. Так что рвота освобождала Джордана разве что от последней трапезы.

Эти фокусы с медикаментами, а также отказ работать с нашим штатным психологом и эрготерапевтом продлили госпитализацию Джордана на несколько месяцев. Смотреть на это было невероятно обидно. Джордан был молод, в расцвете лет. Мы с ним ходили по кругу, танцевали один и тот же танец. Я раз в два дня приходил к Джордану в палату, чтобы лестью и уговорами заставить его подчиниться, и чувствовал себя словно торговец подержанными автомобилями, который пытается втюхать ему свой план реабилитации. Джордан пассивно кивал – точь-в-точь надутый подросток во время очередной нотации зануд-родителей. Параллельно Джордана навещала мать; их встречи происходили под нашим наблюдением. Она жила в Милтон-Кейнсе, и поскольку ехать ей было далеко, а отпроситься с работы сложно, визиты были нечастыми. Мать Джордана была дама корпулентная, носила слишком много золотых колец и браслетов, и от нее сокрушительно пахло табаком (я в то время как раз в очередной раз бросал курить между двумя рецидивами, поэтому имею право судить). Отношения у них были явно непростые. Вообще-то Джордан хотел сжечь ее заживо. А она, похоже, гораздо больше интересовалась финансами Джордана, а не его лечением, и я подозревал, что она прикарманивает его деньги. Когда ее приглашали на врачебную конференцию, она не задавала ни одного вопроса о лекарствах и о том, сколько еще Джордан пробудет в больнице, зато о банковском счете и льготах Джордана – целую кучу. Я мог только язык прикусить. Врачам нельзя выносить оценочные суждения. Кроме того, она постоянно отменяла посещения Джордана в последнюю минуту. Ему, похоже, было безразлично, но я обижался за него и ничего не мог с собой поделать.

Внешность Джордана тоже начала меняться. Теперь у него была стильная стрижка – у нас был приходящий парикмахер (бывший пациент, получивший профессию, пока лежал у нас). Он носил модную одежду (на его жаргоне это, кажется, называлось «топовый шмот»), которую в основном заказывал онлайн. У него был банковский счет, который регулярно пополнялся. Джордан утверждал, что это его мать, но я в этом сомневался. «Ничего у меня не спрашивай, тогда я не буду тебе врать», – сказал он однажды нашему соцработнику, блеснув глазами. Бледность, которую он приобрел в тюремной камере, сменилась нежным румянцем. Даже бородка стала погуще, хотя это, наверное, был все-таки обман зрения. Джордан был моложе и симпатичнее остальных пациентов, кое-кто из которых страдал психическими болезнями десятки лет. Это погубило их внешность, здоровье, а в некоторых случаях и чувство стиля.

Джордан прекрасно вписался в группу пациентов. Он умел быть смешным и обаятельным, если хотел. Лекарства, похоже, не только избавили его от мысленного ступора и бедности речи, но и каким-то образом вызвали противоположный эффект. Теперь Джордан постоянно болтал с медсестрами и ловко удерживался на тонкой грани между кокетством и развязностью. Но была у него и темная сторона, которая иногда заявляла о себе. Если ему казалось, что к нему отнеслись без должного уважения, если кто-то из больных отказывался поделиться сигаретой или медсестра заставляла ждать слишком долго, прежде чем сопроводить его в больничное кафе, он разражался возмущенными тирадами и угрозами – превращение в мистера Хайда было настолько стремительным, что ноги подкашивались. Складывалось ощущение, что все это делается по расчету и он все прекрасно контролирует. Джордан прекрасно понимал, когда пора уняться (например, когда сталкивался с угрозой оказаться в изоляторе или получить укол успокоительных). Это контрастировало с поведением остальных больных, которые лечились у нас тогда: у тех внезапные приступы ярости вызывались психической болезнью, например, биполярным аффективным расстройством.

Примерно через девять месяцев пребывания в больнице Джордан стал больше сотрудничать с нами. Думаю, он видел, что других больных, даже не таких сохранных, иногда отпускают на время домой или даже выписывают. Он хотел двигаться дальше – но на своих условиях, а не на моих. В те дни, когда Джордан был покладистым, понимал, что ему нужна реабилитация, и вроде бы был готов работать с нами, я уходил домой с чем-то похожим на чувство удовлетворения. Иногда наше общение доставляло мне подлинную радость. Джордан постоянно изображал кого-нибудь из сотрудников – с пугающей достоверностью – и это вызывало у меня смешанные чувства, в равной степени и удовольствие, и неловкость, ведь я пассивно позволял ему высмеивать их.

Когда нужно добиться соблюдения официальных больничных правил, я действую безо всяких сомнений, но если требуется отчитать больного за всякие серые