– Мне нравится, как ее стали причесывать, – сказала моя медсестра.

Я согласился.

– А что, по-вашему, произошло со всеми остальными членами семьи? – спросила она.

Я ответил, что не вполне понимаю, что она имеет в виду.

Медсестра сказала, что, наблюдая весь этот год за семейством Эмили, заметила одну интересную вещь. Чем лучше становилось Эмили, тем растрепаннее и неряшливее выглядели все остальные.

– Это здесь часто случается, – продолжила она. – Когда выздоравливает ребенок, меняется и вся его семья.

Это наблюдение заставило меня пересмотреть свое отношение к делу Эмили. Раньше мне казалось, что, поработав с Эмили, я помог ей лучше понять себя, то есть правильнее оценить свои возможности и разобраться в том, на что она способна, несмотря на заниженные ожидания своих родителей. Она получила возможность успешнее сопротивляться подсознательно приписываемой ей роли. Но теперь я сообразил, что, сами того не зная и не желая того осознанно, родители Эмили сделали ее своей проблемой, для того чтобы не заниматься решением проблем собственных. Когда она изменилась, пришлось меняться и всей семье.

За неделю до последнего сеанса с Эмили я в последний раз встретился с ее родителями. Ближе к концу той встречи они вдруг заговорили о себе. Отношения между ними в последние месяцы не ладились… Может быть, по моему мнению, им может помочь обращение к семейному психологу?

Когда Элизабет М. впервые переступила порог моего кабинета, ей было шестьдесят шесть и она только что похоронила мужа, умершего от рака поджелудочной.

На первый сеанс она сильно опоздала, потому что прямо перед выходом из дома порезала палец, подбирая с пола кусок битого стекла. Она слишком сильно нажала на поршень, готовя себе кофе во френч-прессе, в результате чего сосуд соскользнул со стола, упал на пол и разбился.

– Кровь остановилась, – сказала Элизабет, – но, может быть, вы считаете, что мне нужно обратиться к врачу?

Придя ко мне на следующей неделе, она сообщила, что только что потеряла сумочку с мобильным телефоном, бумажником и ключами от дома.

– Может, мне стоит поменять все замки? – поинтересовалась она.

Еще через неделю Элизабет безнадежно испортила бежевую софу в доме своей подруги, пролив на нее красное вино.

– Как мне теперь исправить то, что я натворила? – спросила она меня.

Из недели в неделю, из месяца в месяц происходило одно и то же. В начале каждого сеанса Элизабет рассказывала о том, какие еще с ней приключились неприятности, а потом просила у меня совета.

Мы работали над этими вопросами вместе, рассматривая все доступные ей действия, но я все чаще и чаще чувствовал себя не психоаналитиком, а пожарным, вынужденным спасать забравшихся на деревья котят.

За весь этот ранний период нашего общения Элизабет ни разу не рассказывала мне о своих снах и никогда не говорила о чувствах. На это просто не хватало времени, потому что у нее возникали все новые и новые проблемы, требующие срочного вмешательства.

Я все время думал про себя: «Какая жуткая черная полоса в жизни!» или «Вот только разберемся с тем или этим, тогда уже и перейдем собственно к процессу психоанализа». Спустя несколько месяцев меня наконец осенило, что катастрофы эти не закончатся никогда, что эта бесконечная череда кризисных ситуаций и должна быть главной темой психоаналитического процесса, что понять причины этих неприятностей я смогу, только поняв саму Элизабет.

Я все время думал про себя: «Какая жуткая черная полоса в жизни!» или «Вот только разберемся с тем или этим, тогда уже и перейдем собственно к процессу психоанализа». Спустя несколько месяцев меня осенило, что катастрофы эти не закончатся никогда…

Приблизительно через полгода Элизабет призналась мне, что по утрам она первым делом ощущала «чувство давящего, парализующего страха и беспокойства». Она просыпалась напуганная, иногда буквально дрожа от ужаса, и состояние это не отступало до тех пор, пока она не вспоминала о какой-нибудь проблеме, о какой-нибудь экстренной ситуации, для решения которой нужно было выбраться из постели и начать новый день.

Люди преодолевают депрессивные состояния и чувство страха разными способами. К примеру, нередко они эксплуатируют для этого свои сексуальные фантазии или беспокойные мысли ипохондрического характера. Элизабет успокаивала себя этими кризисными ситуациями – они служили ей транквилизатором.

Нередко люди отвлекают себя от своих собственных деструктивных импульсов размышлениями о крупномасштабных бедствиях или катастрофах, происходящих в личной жизни других людей (страницы газет пестрят сообщениями и о тех, и о других), и в скором времени я заметил такую тенденцию и в Элизабет. Когда она рассказала мне, что напрочь забыла о дне рождения сестры и не пришла на праздничный обед («Я даже отметила дату в ежедневнике. Я представить не могу, как это вышло. У меня просто совершенно выскочило из головы»), я предположил, что она, наверно, сердилась на сестру за один недавний инцидент, когда Элизабет показалось, что сестра ее обидела.

– То есть вы хотите сказать, что я намеренно забыла о ее дне рождения, – сказала она.

– Я не думаю, что вы сделали это осознанно. Но этим можно было бы объяснить вашу забывчивость. Око за око, зуб за зуб.

– Не знаю, – Элизабет некоторое время помолчала. Потом, окинув взглядом мой кабинет, сказала: – Принесу вам как-нибудь энергосберегающих лампочек. Надо бы вам побольше задумываться о проблеме глобального потепления.

* * *

В 1956 году психоаналитик Дональд Винникотт в своем очерке на тему подсознательного чувства вины походя заметил, что пациент-меланхолик может делать иррациональные заявления, признаваясь в том, что по его вине произошли какие-то крупные катастрофы, к которым он в реальности не имеет никакого отношения. «Болезнь, – писал он, – является попыткой сделать невозможное. Пациент, несмотря на абсурдность этого признания, берет на себя ответственность за серьезную катастрофу и, поступая таким образом, избегает контакта со своей собственной персональной деструктивностью».

Другими словами, иногда мы можем пытаться взять на себя ответственность за какое-нибудь крупное бедствие, чтобы избежать ответственности за свое собственное деструктивное поведение.

Я начал понимать, что, повторяя вопрос «Как же мне исправить то, что я натворила?», Элизабет пряталась от понимания, что в одной такой катастрофе она поправить уже ничего не сможет.

Весь последний год своей жизни муж Элизабет знал, что умирает. Ему становилось все страшнее, и он не мог переносить одиночества. Чем больше ему хотелось, чтобы Элизабет оставалась рядом с ним дома, тем сильнее она чувствовала потребность выйти из дома.