Лайла перестала скрывать свою вторую работу, как только покинула Эдем, но Зофья никогда не слышала, чтобы она говорила об этом таким холодным тоном. Возможно, она замерзла, и Зофье следует вернуть ей шарф?

Ева пожала плечами.

– Никогда не слышала о таком заведении, но поздравляю. Наверное.

Зофья начала копаться в чемодане. Пока что большая часть ее багажа была цела.

Я наслышана о ваших экзотических вкусах, месье, – сказала Ева, обращаясь к Северину. – Учитывая все ваши… вещи. Надеюсь, вы не сочтете мой вопрос дерзким, но позвольте узнать, почему вы подвергаете свою даму столь опасным испытаниям? Насколько я понимаю, у любовниц есть свое определенное место.

Зофья начала волноваться. Ее подозрения оправдались. У нее кончилась селитра. Она подняла глаза как раз в тот момент, когда Ева схватила Лайлу за руку.

– Право же, моя дорогая, это очень опасное мероприятие.

Северин открыл рот, чтобы ответить, но Лайла подняла подбородок и сделала шаг вперед. Северин плотно сомкнул губы и отступил назад.

– Мое место, мадемуазель Ефремова, там, где я захочу, – сказала Лайла и повернула руку таким образом, будто это она сжимает затянутую перчаткой ладонь Евы.

– У меня не осталось селитры, – выдохнула Зофья.

Все удивленно посмотрели вниз, словно только что вспомнили о ее присутствии.

– Литры? Литры чего? – с любопытством в голосе спросил Гипнос.

– Нитрат калия, – объяснила Лайла. – А не мера емкости.

– Восхитительно скучно.

– То, что вы ищете, наверняка найдется в Иркутске, – сказала Ева.

Зофья почувствовала, как у нее начинает гудеть голова. Сибирский город Иркутск был для нее совсем чужим. Она не знала, сколько деревьев растет на обочине тротуара. Она не была готова к новому запаху, вне зависимости от того, будет ли там толпа, или вообще ни одного человека.

– Я пойду с тобой, – сказал Энрике. – Если ты не против.

Зофья благодарно кивнула. Она не раз наблюдала за тем, как Энрике входит в толпу незнакомцев и они тут же становятся его друзьями. Ей нравилось это его качество. Еще ей нравилось, как свет играет на его коже, отражаясь в его темных глазах. Ей нравилось, что в его присутствии она чувствовала себя спокойнее. Хотя иногда, находясь в его обществе, она ощущала себя так, словно ей завязали глаза и раскрутили вокруг себя. От этого у нее кружилась голова, но, скорее, в хорошем смысле.

Энрике вопросительно посмотрел на нее, и она поняла, что все еще ему не ответила.

– Да, – сказала она. – Я не против.

ГОРОД ИРКУТСК сильно отличался от Парижа.

Местные здания выглядели так, словно кто-то вырезал их из кружева. Дома, выкрашенные в кремовые, синие и желтые цвета, украшенные замысловатой деревянной резьбой, теснились на зимних улицах. Солнечный свет отражался от золоченых куполов соборов, и за пределами города виднелась заснеженная тайга с ее соснами и елями, усеявшими склоны гор. Лед хрустел под ногами Зофьи, а когда она делала глубокий вдох, в воздухе ощущались знакомые запахи: теплый медовый пирог и копченая рыба, ягоды, смешанные с солодом, и даже землистый, сладковатый запах борща, густого кисло-сладкого супа из свеклы, который ее мать обычно подавала с грибными клецками. В Иркутске была какая-то прямолинейность, которая напомнила Зофье о ее доме в Гловно.

Вернувшись домой, она не найдет ничего: ни семьи, ни друзей, ни работы, ни даже самого дома. Кроме того, она не могла бросить Голиафа. В Польше было слишком холодно для тарантулов.

– Как думаешь, Лайла и Ева уже убили друг друга? – спросил Энрике.

– Зачем им это делать?

Энрике преувеличенно громко вздохнул.

– Ты же сама там была! Напряжение можно было ножом резать!

– Это физически невозможно.

– И о чем ты только думаешь, Феникс?

– О температурных предпочтениях тарантулов.

– Я жалею, что спросил.

– Голиафу будет холодно в Польше.

– О, вся Польша в трауре по этому поводу.

Зофья надеялась, что в Эдеме за ним присматривают как следует. Голиаф напоминал ей об иных временах. Более счастливых. И даже если их больше не существовало, ей нравилось предаваться воспоминаниям.

– Я скучаю по нему, – сказал Энрике.

Зофья подозревала, что он говорит не о Голиафе.

– Я тоже.

Впереди Зофья увидела алхимический и аптечный магазин, выкрашенный в бледно-зеленый цвет. У разбитого окна на корточках сидел человек в ермолке. Ее отец, который не был евреем, никогда не носил этот головной убор, но он был у многих мужчин и мальчиков в Гловно. Ткань, натянутая на макушку мужчины, была одним из символов его веры.

– Gutn tog, – сказала Зофья.

Мужчина удивленно поднял глаза. Он торопливо оглядел улицу, а затем снова посмотрел на Зофью.

– Gutn tog, – он поднялся на ноги и устало показал на разбитое окно. – Можно подумать, Александра Второго убили только что, – мужчина вздохнул. – Чем могу помочь?

– Мне нужна селитра, – сказала Зофья.

Мужчина явно колебался, но все же пригласил ее войти. Энрике было сказано ждать снаружи. Оказавшись в лавке одна, Зофья сосчитала аккуратные деревянные ряды и выстроившиеся в ряд блестящие зеленые склянки: двадцать один, двадцать два, двадцать три. Когда хозяин магазина наполнил ее сумку, он понизил голос и сказал:

– Это небезопасно для нас, – сказал он. – С каждым годом становится все труднее.

– Я в безопасности.

Мужчина печально покачал головой.

– Мы никогда не будем в безопасности, дорогая. Может, погромы и прекратились, но ненависть живет. Kol tuv.

Зофья забрала свою сумку, чувствуя, как внутри нее поднимается тревога. Ненависть живет. Ее мать потеряла семью во время тех погромов – антиеврейских беспорядков, когда люди разрушали их дома и семьи, обвиняя евреев в убийстве царя Александра Второго. Когда ей было тринадцать лет, она нашла свою мать рыдающей на коленях перед потухшим камином. Зофья стояла неподвижно. Сестра и отец всегда знали, как утешить ее, но они уже спали. И Зофья сделала единственное, что умела: зажгла свет. Она присела на корточки у потухшего камина, потянулась за кремнем и заставила металл вспыхнуть от жара. Только тогда мать подняла глаза и улыбнулась, прежде чем притянуть ее к себе и сказать:

– Будь светом в этом мире, моя Зося, потому что он может быть очень темным.

От этих мыслей у Зофьи перехватило дыхание. Мир и правда казался слишком темным, в нем было так легко потеряться, и никакой свет не мог ей помочь. Она медленно вышла на улицу. Город уже не казался знакомым: он больше не был похож на Гловно. Теперь ее взгляд метался между закрытыми ставнями, людьми в слишком яркой одежде, грязным снегом, изъезженным колесами карет, и мощеными улицами, переплетающимися, как змеи. Слишком много всего…