Ага, правда. Астрид тоже хихикает, ей неожиданно полегчало от этого признания в грехе. Да, она действительно так об этом думает, воспринимает как грех и была бы не прочь получить отпущение. Этот самый Джейк Норроу, специалист по системам безопасности, по вероисповеданию католик, и Астрид пленило его описание того, как он очищается исповедью от прегрешений и падений. И от этого в том числе? спросила она его. Да, ответил он, и от этого, но позже.

Дело в том, говорит она сейчас, дело в том, что он совершенно не похож на Дина. Ни в чем! Даже имя, фамилия… это мужское имя и мужская фамилия, понимаешь меня? И такой понятливый, такой умелый. Он и правда с норовом, этот Норроу, он дико меня ревновал, а теперь мне не хватает его ревности…

Дело в том, сообщает она Амор, что я этого не преодолела. Нет-нет да тянет ему позвонить.

Слишком много наговорила уже, и внезапно Астрид начинает подташнивать, она прихлопывает рот ладонью. Как так вышло? Можно подумать, тут не сестра сидит, а священник!

Никому про это ни слова, слышишь меня? шипит она сквозь пальцы. Ни про что из этого ни единому человеку!

Конечно, никому не буду, говорит Амор. С какой стати я бы стала?

Видно, что ей можно верить, и Астрид ненадолго успокаивается, но вскоре после возвращения на ферму ощущает потребность закрыться в туалете и очиститься от смятения внутри. Она просто наизнанку хочет сегодня вывернуться. Ошибаешься, бедная Астрид! Ты не сможешь выблевать мысль, которая больше всего тебя мучит, что ты и твоя сестра каким-то образом поменялись местами, что Амор присвоила траекторию, по которой полагалось бы двигаться тебе.

А это не так. По крайней мере, не так видит это Амор. Потому что у нее есть свои личные маленькие боли, и они изматывают ее, но она о них не говорит, то ли не хочет, то ли все дело в том, что не спрашивают, и проявляют они себя обычно когда она одна. Например, на вершине холма вскоре после их приезда, когда она пришла сюда и села на камень. Ее любимое место, первоисточник ее немощи. Почему она возвращается и возвращается на этот холм?

Посмотрим ее глазами. Все, что она видит, кажется не таким, как ей помнилось, а намного меньше, сам холм гораздо ниже, обгорелое дерево – всего лишь пучок мертвых веток. Крыша домика Ломбард внизу – едва заметная геометрическая фигурка.

Но краски пронизывают ее, как остро заточенные, и небо огромное, подлинное. Ферма под ней простирается в желтовато-коричневую даль холмов, лощин и полей, уходящую в бесконечность, и она ощущает мир как что-то большое, очень большое. Кое-что из него она уже повидала. Местность вокруг не изменилась, если отвлечься от законов, наложенных на нее сверху, от невидимых могущественных законов, которые люди принимают и затем кладут на землю под разными углами, тяжело надавливая, и все эти законы сейчас меняются. Она чувствует, почти как если бы это было частью окружающего пейзажа, что место, куда она вернулась, и такое же, как было, и не такое же.

Семья, конечно, ничего не сделала для того, чтобы исполнить обещание Па, данное их матери. Никто после смерти Ма не заводил о нем разговора, кроме самой Амор, да и она вскоре перестала. Она думает о нем прямо сейчас, и ей очень хочется заговорить на эту тему. Она верит, или, пожалуй, только надеется, что в завещании Па есть пункт, исправляющий положение. Но самое лучшее, если все смогут прийти к согласию на этот счет еще до того, как завещание будет прочитано.

Вечером в столовой, когда все сидят и ужинают вместе, момент явно подходящий, и она готова уже спросить, слова пришли на язык, все слоги по отдельности совершенно невинные (Сможет ли Саломея получить сейчас свой дом?)… и что же, обстановка, на сторонний взгляд, очень хорошая, мирная, комнату наполняет уютный свет, в камине горит огонь, семья собралась для трапезы… Разве способен такой вопрос принести вред? Отправь его в теплую комнату, и ответ, может быть, приятно тебя удивит.

Бух-х! Какой-то слегка приглушенный удар, и у всех разом вырывается возглас страха и облегчения, все головы поворачиваются одновременно. Вопрос Амор, незаданный, падает на пол. Но нет, звук не из-за этого падения. Что-то другое, вполне материальное, очень сильно ударилось о стеклянную дверь, налетев на нее снаружи.

Да что же это? в панике вскрикивает Дин. Летучая мышь? Нет, птица, эти голуби, они очень глупые, замечает Оки. Это был мамин дух, думает, помимо логики, Астрид. С чего вдруг вздумалось летать в темноте? недоумевает Марина. Свет с веранды, должно быть, привлек.

Не голубь, а горлица лежит, умирая, на плитках дворика брюшком вверх среди малюсенькой перьевой метели. Из одной ноздри тянется ниточка крови. Крошечное создание, крошечная смерть. Один коготок напрягся и дернулся. Тельце холодеет.

Ужас, иди похорони бедняжку, посылает Астрид мужа. Хочет, чтобы унесли с глаз долой. Дин послушно выходит и осторожно поднимает птицу за кончик крыла. Озирается по сторонам в поисках подходящего места и находит его в пустой цветочной клумбе под акацией. Выкапывает руками ямку и сталкивает туда существо. Засыпает землей. Потом стоит минуту, думая о смерти отца, которая случилась, когда он еще был мальчиком. Птица его навела. Одно цепляется за другое. Все события как-нибудь да связаны между собой, по крайней мере в памяти.

В своей маленькой могилке, едва прикрытая землей, птица лежит всего несколько часов, а потом ее выкапывает шакал, один из пары, поселившейся около холма. После того, как издох Тодзио, они заметно осмелели и, когда в доме становится тихо, приходят и рыскают вокруг в поисках добычи, живой или мертвой. Горлица – отличный подарок, резкий запах ее крови просачивается сквозь землю, а человеком отдает только конец одного крыла. Два шакала рвут птицу с визгливыми лопочущими воплями, наконец Астрид теряет терпение, распахивает окно и кричит на них, чтобы прекратили.

Строчащим шагом они семенят сквозь темную местность от одной тени к другой, двигаясь по тропе, которую сами протоптали вокруг подножия холма. Для них вся округа точно светом озарена, воздух кишит сообщениями. Следы, отпечатки, ближние и дальние события. У опор электропередачи, настороженные гудением проводов наверху, приостанавливаются, запрокидывают головы и отвечают проводам заунывным колышущимся воем.

Саломея слышит их у себя, нет, прошу извинить, в доме Ломбард, и торопится закрыть дверь. Она чутка к знакам и предзнаменованиям, вой шакалов, по ее понятиям, сулит недоброе. Знать, какой-то