думаю, вы правы, Толли. Надо быть самим собой, и к черту все церемонии. В сущности, когда я думал, что вы чудак из чудаков, Толли, одно ваше качество приводило меня в восторг: вы не скрываете, кто вы такой.

– Гомосек, говорите? – переспросил Толли. – А поинтересней ничего нет? А то совсем неоригинально. – Он повернулся к Браунингу: – Мистер Браунинг, скажите нам, пожалуйста, как называют таких парней, как я, у вас на родине?

Будучи весьма старомодным, Браунинг не одобрял того, что слуги обедают вместе со своими хозяевами, поэтому чаще всего, если к нам приходил Толли, он сбегал за другой стол. Но сегодня в силу каких-то обстоятельств он был вынужден сидеть с нами.

– Прошу прощения, сэр? – переспросил он, как будто не слышал нашего разговора.

– Понимаю ваше смущение, – сказал Толли, – но вы точно не глухой.

– Моя профессия, сэр, – отозвался Браунинг с самой приятной улыбкой, – подразумевает умение находить грань между смущением и глухотой.

– Тогда повторю вопрос. Как в вашей стране называют таких парней, как я? – отчеканил Толли.

– Их, конечно, называют молодыми джентльменами, сэр, – ответил Браунинг.

– Ха! Чертовски тактично с вашей стороны, – обрадовался Толли. – Однако это не ответ на мой вопрос.

– По правде говоря, у нас много названий для ваших… предпочтений, сэр. Как у эскимосов для льда, – с достоинством сказал Браунинг. – Но позвольте мне сказать, что меня никогда не привлекала сортировка людей и приклеивание ярлыков. По-моему, это очень американская черта. Мы в Британии и, думается, вообще в Европе считаем тех, кто увлекается этим, провинциалами. Причем весьма недалекими.

– Хорошо сказано, мистер Браунинг, – оценил Толли. – Не могу с вами не согласиться. А все-таки вы увернулись от ответа на мой вопрос. Ну же, выкладывайте.

– Петушками, сэр, – ответил Браунинг. – Это самое распространенное название в нашей стране, сэр.

– А, ясно, петушками, – обрадовался Толли. – Отлично. А еще как?

– Пуфиками, сэр. А иной раз просто пуфами. Ну, говорят: «Он немножко пуф», – Браунинг вскинул вверх кисть руки с растопыренными, будто солнечные лучи, пальцами.

Маргарет буквально упала на стол, внезапно ослабев от смеха.

– Вам нехорошо, мисс? – спросил ее Браунинг.

Маргарет приподняла лицо над согнутым локтем.

– Я не над вами смеюсь, мистер Браунинг, – выговорила она сквозь слезы. – Но то, как вы это рассказываете, право, очаровательно. – И она снова принялась хохотать. – Толли, и над вами я тоже не смеюсь, – еле слышно проговорила она. – Правда-правда.

– Очень надеюсь, что я не оскорбил вас, сэр, – с казал Браунинг.

– Ни в малой мере, – заверил его Толли. – Но честное слово, это одно из лучших определений, какие я когда-либо слышал. «Толли Филлипс хороший парень, только немножко пуф».

Заразившись смехом Маргарет, мы теперь все хохотали. А Толли громче всех. С других столов с завистью смотрели, как мы заливаемся и машем руками.

Вот так мы и развлекаемся, не то чтобы как дети, но во всем этом есть что-то, наводящее на мысль не о чреватой опасностями экспедиции, а о детском летнем лагере.

А если говорить серьезно, то все последние дни я стараюсь не попадаться на глаза Гетлину. Взгляды, которыми они с Маргарет обмениваются, причиняют мне боль, но непонятно, видятся ли они тайком. Я надеюсь, что дело не в этом, но не могу заставить себя прямо спросить ее. Какие темные стороны ее души подвигли ее связаться с таким типом, как Гетлин? Ну все, этот блокнот кончился. Завтра возьму новый.

La niña bronca

Бллли Флауэрс верхом спускался по пыльной главной улице городишка Бависпе в Соноре, таща за собой на собачьей цепи индейскую девочку. Цепь крепилась к веревке, которой были связаны руки девочки, а бандана, туго перетягивавшая рот, не позволяла ей кусаться. Лодыжки девочки стягивали лошадиные путы, и поэтому она, чтобы не отстать, передвигалась быстрыми коротенькими шажками. Поначалу Флауэрс не собирался так ее паковать, однако девочка то и дело пыталась улизнуть, и другого способа доставить ее в город не нашлось.

На теле девочки болталась чересчур широкая и длинная для нее рубашка Билли, на ногах по-прежнему были высокие мокасины с бурыми подтеками засохшей менструальной крови; поэтому к страху и усталости добавлялось еще и унижение.

Любопытные жители Бависпе, столпившись перед дверями домов, глазели на диковинную процессию. Флауэрса то и дело окликали, спрашивая, что за пленника он ведет, а тот только коротко бросал: «Апач». Грозное имя старинного врага ветром перелетало по толпе. «Апач!» Толпа прибывала; особенно отчаянные мальчишки выбегали вперед, чтобы коснуться девочки, а потом хвастаться, что трогали настоящего апача. Они свистели и насмехались над ней. «Вонючая апачская девчонка! – вопили они. – Ишь как в грязи вывалялась, сукина дочь!» Девочка упорно смотрела в землю. Испанского она не понимала, смысл оскорблений до нее не доходил, но она не могла не замечать тыкавших в нее пальцев, не слышать свистков и криков. Однако все ее внимание было сосредоточено на том, чтобы не отстать от мула и не упасть. За спиной у девочки трусили полдюжины тощих и ободранных городских шавок; они то и дело поводили задранными вверх носами, ловя ее необычный запах. Время от времени одна из шавок прыгала вперед, как бы пытаясь ухватить девочку за пятку, как частенько собаки делают вид, что охотятся на шины проезжающего мимо автомобиля, а потом гордо пятилась назад, к своим собратьям.

Билли Флауэрс направлялся прямиком к главной площади, не обращая никакого внимания на разраставшуюся за спиной толпу. На площади он спешился и привязал цепь к коновязи. Донельзя измученная девочка упала на колени.

Билли Флауэрс повернулся к зевакам и резко выкрикнул на вполне сносном испанском:

– Не подходи! Язычница кусается, как собака!

В доказательство он поднял на всеобщее обозрение руку со следами зубов.

Войдя в здание тюрьмы, Флауэрс увидел шерифа; тот сидел за своим столом, откинувшись в кресле и водрузив ноги на столешницу. Это был грузный, ленивый человек с сонно полуприкрытыми глазами, а может быть, он и правда дремал. Билли объяснил, что поймал апачскую девчонку высоко в горах и теперь сдает шерифу, потому что она совсем дикая и что с ней делать, он не представляет.

Шериф сел прямо и тупо посмотрел в стену позади Флауэрса. Вид у него был такой, будто он не вполне понял, что ему сказали. Наконец он спустил ноги со стола, встал и сделал несколько тяжелых шагов.

– Эта апачская девчонка совершила какое-то преступление? – спросил он.

– Насколько я знаю, нет, – ответил Флауэрс. – Разве что перед Богом, потому что живет во тьме язычества.

– Это грех, сеньор, – отозвался шериф. –