– Он был обреченным неудачником, который родился под несчастливой звездой, – возражает Самнер.

– В самую точку, будь оно все проклято.

Браунли кивает и наливает им обоим бренди. Самнер чувствует себя так, словно это зверское убийство унизило его и выставило напоказ его слабость, как если бы мучительная смерть мальчика стала частью его собственного нравственного падения. Его правая рука предательски подрагивает, когда он подносит стакан с бренди ко рту. За дверью каюты парусных дел мастер насвистывает мелодию «Кораблика Бонни», зашивая тело несчастного юнги в парусиновый гроб.

– На борту корабля остались тридцать восемь мужчин, включая мальчишек, – продолжает Браунли. – За вычетом нас двоих и еще двух юнг, получится тридцать четыре человека. После того как разделка будет завершена, я побеседую с каждым из них наедине, если потребуется, и узнаю то, что известно им, то, что они слышали и видели, или что подозревают. Подобные гнусные наклонности не могут развиться у человека за одну ночь. Наверняка были какие-то признаки, пошли слухи, а носовой кубрик – сущий рассадник сплетен.

– Тот, кто сделал это, скорее всего, душевнобольной человек, – говорит Самнер. – Другого объяснения я не вижу. Наверняка он страдает каким-то психическим заболеванием или полным разложением личности.

Браунли несколько мгновений молча двигает челюстью, после чего, прежде чем ответить, наливает себе еще бренди. Когда же он наконец открывает рот, то голос его походит на рычание дикого зверя, угодившего в ловушку.

– Что это за экипаж, который подсунул мне этот жидовский ублюдок Бакстер? – хрипит он. – Неумехи и дикари. Грязное отребье из доков. Я – китобой, но это – не китобойный промысел, мистер Самнер. Совсем не китобойный промысел, уверяю вас.

Разделка продолжается вплоть до конца дня. Когда с нею покончено, а бочонки с ворванью надежно закреплены в трюме, экипаж провожает Джозефа Ханну в последний путь. Стоя над телом, Браунли сбивчиво читает приличествующий стих из Библии, матросы во главе с Блэком грубыми голосами затягивают псалом, и парусиновый саван, утяжеленный чугунной болванкой, соскальзывает с кормы и погружается в свинцовые воды.

У Самнера начисто пропадает аппетит. Вместо того чтобы сидеть за ужином вместе со всеми, он решает подняться на палубу, выкурить трубочку и подышать свежим воздухом. В своей деревянной клетке порыкивает и скулит медвежонок. Он сосет лапу и беспрерывно почесывается. Шерсть у него потускнела и свалялась, от него разит экскрементами и рыбным жиром, и вообще, он выглядит отощавшим и изможденным, словно борзая. Самнер набирает полную горсть сухих галет на камбузе, кладет по кусочку на лезвие своего фленшерного ножа и просовывает их сквозь металлическую решетку. Медвежонок в мгновение ока расправляется с ними, а потом рычит, облизывает нос и сердито смотрит на него. Самнер опускает миску с водой на палубу примерно на расстоянии фута от бочонка и носком ноги пододвигает ее вплотную к решетке, где медвежонок мог бы дотянуться до нее языком. Он стоит и смотрит, как тот жадно лакает воду. К нему подходит Отто, исполняющий обязанности вахтенного офицера.

– Зачем было с таким трудом ловить медвежонка и сажать его в клетку, если вы намерены уморить его голодом? – спрашивает у него Самнер.

– Если его удастся продать, то все вырученные за него деньги достанутся вдове погибшего гребца, – отвечает Отто. – Но его вдовы здесь нет, чтобы кормить медведя, а Дракс и Кэвендиш тоже не считают себя обязанными делать это. Разумеется, мы можем отпустить его на волю, но мать его погибла, а сам он слишком мал, чтобы выжить в одиночку.

Самнер кивает, берет опустевшую миску, вновь наполняет ее водой, ставит на палубу и подталкивает к клетке. Медвежонок отпивает еще немного, а потом удаляется вглубь бочонка.

– Что вы думаете о недавних событиях? – интересуется Самнер. – И что сказал бы ваш мастер Сведенборг о таком злодействе?

Отто напускает на себя торжественный и даже напыщенный вид. Прежде чем ответить, он поглаживает свою окладистую черную бороду и несколько раз кивает головой.

– Он бы сказал нам, что величайшее зло есть отсутствие добра и что грех – своего рода забывчивость. Мы отрекаемся от Господа, потому что он позволяет нам это. В этом и заключается суть нашей свободы, но одновременно она же является и наказанием.

– И вы верите ему?

– А во что еще я должен верить?

Самнер пожимает плечами.

– В то, что грех – это злопамятство, – предлагает он. – Что добро – это отсутствие зла.

– Некоторые верят и в это, разумеется, но, будь оно правдой, мир погряз бы в хаосе, а между тем этого не случилось. Оглянитесь вокруг, Самнер, и вы увидите растерянность и глупость. Мы не понимаем самих себя, мы тщеславны и очень глупы. Мы разводим огромный костер, чтобы согреться, а потом жалуемся, что пламя слишком жаркое и яростное и что дым слепит нас.

– Но зачем же убивать ребенка? – спрашивает Самнер. – Какой в этом смысл?

– Самые главные вопросы – те, на которые мы не можем надеяться ответить словами. Потому что слова похожи на игрушки: некоторое время они забавляют нас и учат, но, когда мы становимся взрослыми, от них нужно отказываться.

Но Самнер качает головой.

– Слова – это все, что у нас есть, – говорит он. – Если мы откажемся от них, то вообще перестанем чем-либо отличаться от диких зверей.

Заблуждения судового врача вызывают у Отто ласковую улыбку.

– В таком случае вам следует самому доискиваться нужных объяснений, – говорит он. – Если, конечно, вы действительно так думаете.

Самнер наклоняется и смотрит на осиротевшего медвежонка. Свернувшись клубочком у дальней стенки бочки, он часто дышит и лижет лужу собственной мочи.

– Я бы предпочел вообще не думать, – говорит он. – Уверен, это было бы куда приятнее и проще. Увы, у меня ничего не получается. Я не могу запретить себе думать.

Вскоре после похорон Кэвендиш напрашивается на приватный разговор с Браунли в его каюте.

– Я тут поспрашивал кое-кого, – начинает он. – Пришлось изрядно надавить на этих ублюдков, зато мне удалось узнать имя.

– Какое еще имя?

– Мак-Кендрик.

– Самюэль Мак-Кендрик, плотник?

– Он самый. Мне сказали, что на берегу его видели в публичных домах, где он нежничал с педиками. А в прошлый китобойный сезон, когда он ходил на «Джоне Гонте», все знали, что он делил койку со шлюпочным рулевым по имени Несбит.

– И вы говорите, это происходило у всех на виду?

– Как вам известно, мистер Браунли, в носовом кубрике темно, но, скажем так, по ночам раздавались характерные звуки. Весьма недвусмысленной природы, я имею в виду.

– Приведите ко мне Самюэля Мак-Кендрика, – приказывает Браунли. – А заодно разыщите и Самнера. Я хочу, чтобы судовой врач выслушал все, что тот имеет сказать.